Призраки Черного леса - Евгений Васильевич Шалашов

есть старые мудрые люди?

— Все старые люди — мудрые! — улыбнулся Зар-ко. — Глупые до старости не доживают. Ты скажи, чего надо, а я отвечу.

— У моей невесты отец погиб, а брат сгинул. Нужно мне его отыскать, если не живого, так мертвого.

Улыбка медленно спала с лица конокрада. Зарко залпом допил оставшееся пиво, пристукнул донышком кружки об стол, махнул хозяину — неси, мол, еще. Пока трактирщик наливал, нес, цыган молчал, постукивая костяшками пальцев по столу. Молчал и я.

— Слышал я о них. Только, — настороженно посмотрел на меня цыган, — люди говорили, оба погибли, а тела их в родовой могиле упокоены. Рыцаря помню, и сына его помню. Красивый был мальчик, все девки с ума сходили. Только умер он, зачем прах ворошить?

— Обещал.

— Эх, баро, место-то нехорошее, где они погибли. До Силинга много дорог идет. Зачем через Чертов лес ездить, куда спешить? Уж лучше крюк дать, чем нечистой силе в зубы идти. Гаджо ездят, боятся время терять. Время сберегут, а душу нет… Ничего тебе мудрые ромалы не скажут. Что сказать про то, чего не знаешь?

— Жаль, — вежливо сказал я, поднимаясь из-за стола. На самом-то деле огорчения не испытывал — все равно не знал, чем бы могли помочь мне старые ромалы. Хотел рассчитаться с трактирщиком, но вспомнил, что сегодня меня угощали, кивнул цыгану и вышел на улицу.

Мы с Томасом порешили ехать завтра с утра. Чего откладывать? Курдула соберет провизии — возьмем с запасом, дней на пять — семь, немного овса для коней. Решил прихватить арбалеты — зря, что ли, покупал? Один уступил Томасу — старик говорил, что умеет управляться, а нет, так ничего сложного, в дороге научится. Жаль, что болтов мало — десятка два, но мы не на войну едем. Из оружия у старика были нож и топор, а больше ему и не надо.

Сегодня я ждал, чтобы Кэйтрин, ставшая для меня Кэйт, пришла ко мне. Забеспокоился, что ее долго не было. Но вот, наконец, она вошла в спальню и, как само собой разумеющееся, забралась под одеяло. Уткнувшись в мое плечо, Кэйтрин сообщила:

— Курдула сегодня вопросы странные задавала. Мол, когда это вы, фрейлейн Кэйтрин, успели девственности лишиться и что вам жених сказал? Томас ей в первую ночь синяки под оба глаза поставил.

— С чего это она? — удивился я.

— Она же полезла белье менять, а простыни чистые, — хихикнула фрейлейн. — Думала, раз мы в одной постели спим, то все у нас было. А коли простыни чистые, то девственности меня лишили еще до тебя. Теперь Курдула гадает — когда и кто?

— А ты?

— He-а, зачем? — отмахнулась фрейлейн. — Пусть думает что угодно, мне-то что. Почему я должна отчитываться перед кухаркой?

— Кэйт, ты с ней в одном доме пять лет прожила, — не удержался я от упрека. — Значит, не просто кухарка, а родной человек.

— Да знаю я, знаю, — досадливо проговорила девушка. — Опять подумаешь — вот, мол, спесивая дура, честь рыцарская и все прочее…

— Н-ну, вот в данном случае ты права, — сказал я в пространство, — по поводу простыней — не ее собачье дело. Мало ли где могла потерять девственность благородная девица? Шла по дороге, завернула куда-нибудь. Глянь, а девственности-то нет. Житейское дело.

— Юджин, — пихнула меня локтем Кэйт. — Я сейчас и в самом деле обижусь. А Курдула… Знаешь, я очень люблю Курдулу, Томаса. Для меня они родные люди. Но иногда — будто пробивает. Понимаешь, когда я осталась одна — без отца, без матери, без крыши над головой, это единственное, что меня спасало. Я столько раз хотела руки на себя наложить — уже и дерево выбрала, чтобы повеситься, но передумывала. Видела один раз, как в Вундерберге убийцу казнили. Голова свернута, язык высунут, брр. Топиться — распухну, раки лицо съедят. Для дочери рыцаря смерть красивой должна быть, чтобы лежала я как живая, а все вокруг говорили — вот, мол, красавица-то какая. Мечтала, чтобы хоть после смерти красивой стать.

— Дурочка ты…

— Юджин, я на самом деле уродина? — приподнялась вдруг Кэйтрин на локте.

— Кэйт, чего это на тебя нашло? — удивился я.

— Мы уже с тобой третью ночь, а ты меня даже ни разу не поцеловал всерьез, как женщину, — шмыгнула носом девушка. — Один раз, в лобик. Меня так отец целовал. Единственный раз, когда на войну уходил.

Мне ничего не оставалось делать, как поцеловать девушку. Раз, другой, третий… Она отвечала робко и неумело. Ну, а потом…

— Я думала, будет больнее, — призналась Кэйтрин, перебирая седые волоски на моей груди. Поморщилась. — И что, так всегда теперь?

— Это поначалу, — попытался я успокоить фрейлейн. Ну, теперь уже не совсем фрейлейн и вовсе даже не фрейлейн, но кому какое до этого дело?

— Юджин, ты не передумал на мне жениться? — спросила вдруг фрейлейн.

— А ты — выходить за меня замуж?

— Благородная девица не должна уступать домогательствам жениха до брака! — прыснула Кэйт, а потом вдруг резко стала серьезной. — Юджин, что же мы с тобой натворили?

— А что натворили? — сделал я вид, что не понял. — Курдула теперь будет довольна.

— Это же грех… до свадьбы…

— Грех, — согласился я. Уточнил: — Но мы же с тобой не смертный грех совершили, правильно?

— Нужно идти к патеру.

— Сходим, — пообещал я. — К патеру сходим, отмолим, на храм пожертвуем. Что еще? В паломничество пойдем? Только давай потом, после свадьбы.

— Когда назначим венчание? — деловито поинтересовалась Кэйтрин.

— Ну, как мы с Томасом вернемся, так сразу и обвенчаемся.

— Откуда вернетесь? — не поняла Кэйтрин.

— А тебе Томас не говорил? — удивился я. — Мы с ним решили завтра ехать в Шварцвальд.

— Как это — вы решили? — приподнялась Кэйтрин. — А почему я об этом не знаю?

Дня три назад я бы ответил что-то такое, уязвлявшее самолюбие девушки. Сейчас же… Может, свалить всю вину на старика, пусть выпутывается? Не стоит.

— Да как-то все случайно получилось, — принялся я оправдываться. — Подумал — чего откладывать?

— Понимаю, — сдержанно сказала Кэйтрин. — Но мне-то ты мог