Откровение в Галисии - Долорес Редондо

тебя забавляют, — дань уважения, любовь в истинном своем проявлении. Именно из этих побуждений работники винодельни оплатили девять месс, которые мы провели в этом храме. Скажу тебе правду: заботу о благополучии человека даже после его смерти я считаю наивысшим свидетельством любви. Ты хороший человек — просто сейчас уязвлен и страдаешь. Но это не дает тебе права смеяться над нами. А теперь скажи, зачем ты приехал.

Писатель вздохнул и поджал губы, понимая, что получил по заслугам.

— Из-за Элисы.

— Элисы? — повторил священник. Он удивился и насторожился.

Ортигосе не хотелось раскрывать истинные причины, по которым он задержался в Галисии, но и врать Мануэль не желал. Он стыдился своих предположений и предпочел бы ответить искренне, однако для откровенности пока было рано.

— Вчера я поехал в Ас Грилейрас, чтобы навестить могилу Альваро. — Наполовину правда, наполовину ложь. — И встретил там мать Самуэля. Она одержима идеей, что ее жених не покончил жизнь самоубийством.

Лукас молча шел вперед и смотрел под ноги. Судя по всему, слова Ортигосы его ничуть не удивили. Писатель решил рискнуть и забросить еще наживку. Если священник готов обсуждать странные обстоятельства, окружавшие смерть Франа, возможно, удастся разговорить его и узнать что-то новое об Альваро. Все-таки Лукас — единственный, кто продолжал общаться с ним, если исключить деловые вопросы.

— Помнишь гвардейца, который ждал меня у ворот после похорон? Так вот, он тоже намекнул, что в расследовании гибели Франа были кое-какие неувязки.

Священник повернулся и посмотрел прямо в глаза писателю. Тот понял: Лукас прикидывает, что именно известно Мануэлю, и решил подбросить еще немного информации:

— Тот лейтенант объяснил мне, что допрашивал тебя, но ты ничего не сказал.

— Потому что это тайна…

— …исповеди, да, я знаю. А еще он утверждает: ты был уверен, что Фран не собирался покончить с собой.

— Я и сейчас в этом уверен.

— А если ты так думаешь и считаешь обстоятельства смерти младшего сына старого маркиза подозрительными, да к тому же видишь, как страдает Элиса, почему не расскажешь о том, что тебе известно?

— Потому что иногда лучше не говорить ничего, чем раскрыть лишь часть правды.

Мануэль почувствовал, как внутри закипает гнев. Его механизм самоконтроля работал на пределе.

— А скажи-ка, священник, со мной ты будешь откровенен или раскроешь лишь часть правды? Я не хочу тратить время впустую. Я уже устал от того, что все кругом врут: Альваро, его секретарь, Эрминия… Кроме того, ты прав, — писатель окинул взглядом пейзаж, — сегодня прекрасный день и я могу сделать миллион полезных вещей, а не наблюдать за тем, как мне вешают лапшу на уши.

Лукас несколько секунд мрачно смотрел на Ортигосу, а затем снова двинулся вперед. Мануэль понял, что повысил голос, и разозлился на себя. Он резко выдохнул и, ускорив шаг, догнал священника. Тот что-то говорил, но так тихо, что писателю пришлось подойти поближе, чтобы хоть что-то расслышать.

— Я не могу рассказать тебе о том, о чем Фран поведал мне на исповеди, — сказал Лукас, — но поделюсь тем, что видел, что чувствовал и какие выводы сделал.

Ортигоса молчал. Он понимал: любое его замечание может привести к тому, что священник передумает и больше не откроет рта.

— Я отпевал старого маркиза в церкви родового имения. Все родственники переживали, но каждый по-своему. Альваро стоял в первых рядах и был очень серьезен, осознавая груз ответственности, который унаследовал после смерти отца. Сантьяго тоже оплакивал покойного, но в иной манере: раздражался и злился, будто старик, скончавшись, очень его подвел. Я уже сталкивался с таким: дети часто думают, что родители всегда будут рядом, и реагируют на их смерть непредсказуемо; бывает, что и сердятся. Что же касается Франа… Если средний сын нуждался в отце, то младший его любил, и эту боль невозможно описать словами. Я заметил, что состояние Франа волновало всех — наверное, они понимали, сколь велика глубина его горя. После похорон юноша не захотел вернуться в дом и продолжал сидеть у могилы отца. Альваро сопровождал меня до дверей церкви и сказал, что очень озабочен состоянием брата. Я успокоил его, зная, что в такой ситуации страдания — норма. Это цена, которую мы платим за любовь. — Лукас искоса взглянул на Мануэля. — Я посоветовал Альваро позвонить мне, если он решит, что я могу чем-то помочь, но только если Фран будет готов общаться со мной. Часто люди мучаются, но категорично отказываются от помощи, руководствуясь предрассудками или боясь показаться слабыми. Ты это знаешь лучше, чем кто-либо другой. Фран позвонил мне поздно вечером, после десяти, и попросил приехать. Пока я добрался, был уже, наверное, двенадцатый час. Дверь церкви оказалась приоткрыта. Я толкнул ее и увидел младшего сына маркиза. Он сидел в первом ряду, а рядом лежал нетронутый бутерброд и стояла банка кока-колы. Горели свечи, остальное освещение было погашено. Фран попросил, чтобы я его исповедовал. И держался с достоинством: не как избалованный ребенок, а как мужчина. Он понимал, сколько огорчений принес родным, осознавал свои ошибки и был твердо намерен исправиться. Я отпустил ему грехи, Фран причастился. Когда мы вернулись к скамье, он улыбнулся и схватил бутерброд, сказав, что умирает с голоду. — Священник повернулся и посмотрел на писателя. — Понимаешь, что это значит? Младший сын маркиза воздерживался от пищи, готовясь к покаянию и причастию. Он не исповедовался уже много лет, но не забыл, каков путь к Богу. Человек, который так чтит веру, никогда не покончил бы жизнь самоубийством. Это сложно объяснить скептикам или стражам порядка, но поверь: Фран не стал бы совершать суицид.

Мануэль размышлял над этими словами, пока они продолжали шагать дальше, отметив, что Лукас назвал его скептиком. У бокового входа в церковь он заметил двух женщин, которых принял за сестер. Судя по поведению, они ждали их со священником: нервные улыбки, горящие глаза и беспокойные движения выдавали почти детский восторг. Лукас сначала было встревожился, но потом понял, в чем дело, и тихо извинился перед собеседником.

Женщина, которая разбирала бумаги в сакристии, заговорила первой:

— Вы Мануэль Ортигоса, ведь так?

Писатель улыбнулся и слегка кивнул. Когда его узнавали, он всякий раз испытывал удовольствие и в то же время почему-то удивлялся.

— Когда вы вошли, я сразу подумала, что ваше лицо кажется мне знакомым, но не могла понять почему. Но когда отец Лукас произнес «Мануэль»… я сразу побежала к кузине. — Вторая женщина заулыбалась, нервно сжимая руки. — Именно она первой прочла ваши книги, а с ее подачи и все остальные — члены религиозной общины, женской