Геенна огненная - Жорис-Карл Гюисманс

— Поблагодарите Господа нашего, — призвал Пьер де л’Оспиталь, который председательствовал на гражданском судебном разбирательстве, — и готовьтесь умереть с миром в душе, раскаявшись в столь тяжких преступлениях!

Но это увещевание было излишним.

Жиль без страха смотрел в лицо смерти. Он жадно, униженно надеялся на милосердие Спасителя, он стремился искупить земными страданиями свою вину и в огне костра избавиться от посмертных вечных мук.

Вдали от своих замков, в заключении он углубился в себя и ужаснулся скопищам грязи, которые на протяжении столь долгого времени питали сточные воды, омывавшие Тиффог и Машекуль, ставшие настоящими бойнями. Рыдая, он склонился над собой, не надеясь разгрести горы гнусных наслоений. И вдруг его душа, пораженная явленной ему милостью, содрогнувшаяся от омерзения, возродилась. Он омыл ее слезами, осушил огнем молитв, жаром безумных порывов. Кровавый содомит умер, и сподвижник Жанны д’Арк воскрес, его открытая мистицизму душа потянулась к Богу, прославляя его, изливаясь потоками слез.

Потом он вспомнил о своих друзьях, ему хотелось, чтобы и они умерли в просветленном состоянии души. Он обратился к епископу Нанта с просьбой, чтобы их казнили одновременно с ним, не раньше и не позже. Он заявил, что считает себя наиболее виновным из всех, осужденных на смерть, и что он должен ободрить других перед тем, как они взойдут на костер, и уверить их в том, что они будут спасены.

Иоанн де Малеструа обещал ему выполнить его просьбу.

«И вот что любопытно, — Дюрталь отложил перо, чтобы закурить, — ведь…»

Едва слышно звякнул звонок. Вошла мадам Шантелув.

Она объяснила, что поднялась всего на минутку, что ее ждет экипаж.

— Сегодня вечером будьте готовы, — сказала она. — Я зайду за вами в девять. А сейчас мне нужно, чтобы вы составили бумагу, примерно такую, как эта…

И она протянула ему сложенный лист.

Он развернул записку и прочел:

«Заявляю, что все написанное и сказанное мной о Черной Мессе, о священнике, отслужившем ее, о месте, в котором она якобы состоялась, о людях, встреченных мной там, — чистая выдумка. Я настаиваю на том, что все мои рассказы всего лишь плод фантазии и что в них нет ни слова правды».

— Это сочинил Докр? — спросил Дюрталь, разглядывая мелкий, угловатый, немного вычурный агрессивный почерк.

— Да. Он требует, чтобы это заявление было облечено в форму письма и обращено к тому лицу, которое согласилось вам помочь. Дату ставить не нужно.

— Неужели этот ваш каноник боится меня?

— Но, черт побери, вы пишете книги!

— Что-то мне это не очень нравится, — пробурчал Дюрталь. — А если я откажусь?

— Вы не увидите Черной Мессы.

Любопытство помогло преодолеть омерзение, и Дюрталь сочинил письмо, подписал его и отдал мадам Шантелув.

— И где же все будет происходить?

— На улице Оливье-де-Сер.

— А где это?

— Недалеко от улицы де Вожирар.

— Докр остановился там?

— Нет. Мы пойдем в дом, принадлежащий друзьям Докра. Если можно, продолжим допрос немного позже, я очень спешу. Не забудьте, в девять…

Он едва успел поцеловать ее, как она скрылась.

«Ну, — подумал он, оставшись один, — у меня есть кое-какие сведения об инкубах, об основных приемах колдовства, остается только Черная Месса, — и я буду в полной мере знаком с современным сатанизмом. Пусть меня повесят, если я подозревал о том, что таит в себе Париж! И как все взаимосвязано в этом мире: стоило мне заняться Жилем де Рэ — и тут же выплыл откуда-то из глубины современный сатанизм!»

Его мысли вернулись к Докру. «Ну и хитер же этот мерзавец! Но из всех оккультистов, которые копошатся вокруг забытых идей, меня интересует только он.

Все прочие — маги, теософы, каббалисты, спириты, алхимики, розенкрейцеры, — если они не откровенные мошенники, напоминают мне детей, которые забрались в подвал и затеяли шумные игры и перебранку. А эти гадалки, ясновидящие, ведьмы? Если разобраться в их кухне, то в основе лежат проституция и шантаж. Так называемые прорицатели будущего, как правило, нечисты на руку. Уж в этом можно не сомневаться!»

Пришедший де Герми прервал ход его мыслей. Он сообщил Дюрталю, что вернулся Гевэнгей и что через два дня все они обедают у Карексов.

— Его бронхит прошел?

— О да, он совершенно здоров.

Не в силах отвлечься от размышлений о Черной Мессе, Дюрталь не устоял и намекнул, что этим вечером увидит ритуал своими глазами. Видя изумление де Герми, он поспешил добавить, что не может рассказать об этом подробнее, так как дал слово держать все в секрете.

— Черт, везет же тебе! — вздохнул де Герми. — А кто же будет служить? Или об этом нельзя спрашивать?

— Ну почему же, можно. Каноник Докр.

— А!

Де Герми задумался, видимо, пытаясь понять, каким образом его друг добрался до этого священника.

— Когда-то ты говорил мне, — прервал молчание Дюрталь, — что в средние века Черная Месса произносилась над оголенной нижней частью спины женщины, а в XVII веке — над животом. А как обстоит дело сейчас?

— Думаю, что ритуал происходит, как и в церкви, перед алтарем. В конце XV века в Бискайе иногда делали именно так. Тогда дьявол принимал человеческий облик. Он напяливал разодранное и вывалянное в грязи епископское облачение и причащал обломками сношенных башмаков, выкрикивая: «Это мое тело!» Эту отвратительную ветошь он давал жевать своей пастве. Каждый должен был поцеловать его левую руку и кобчик. Надеюсь, тебе не придется таким образом выказывать свое почтение канонику.

Дюрталь рассмеялся.

— Нет, вряд ли ему оказываются такие почести. Но, послушай, тебе не кажется, что те, кто серьезно относится к службе сатане, не в своем уме?

— Не в своем уме? Почему же? Культ дьявола не более нелеп, чем культ Бога. Только первый сочится гноем, а второй осенен сиянием, вот и вся разница. Иначе придется признать, что все люди, верующие в некое высшее начало, безумны. Конечно, сторонники сатанизма проповедуют дурно пахнущий мистицизм, но все-таки мистицизм остается мистицизмом. Возможно, к запредельному злу их подталкивает бунтующая чувственность, ведь сладострастие — лучшая кормилица сатанизма. Медицина склонна расценивать тягу к разного рода гнусностям как один из видов невроза, и тут нечего возразить, потому что никто толком не знает, что это за род недуга, поразивший почти все население земного шара. Бесспорно, в наш век нервы не выдерживают малейшего потрясения. Вспомни хотя бы газетные статьи, посвященные проблеме смертной казни. В них часто говорится о том, что палачи робеют, теряют сознание, что у них расшатана нервная система, они не в состоянии привести приговор в исполнение. То ли дело палачи старой закваски! Они натягивали на ногу своему подопечному сапожок из мокрой кожи, который, высыхая над огнем, спаливал мясо до самой кости, или вбивали клин в задний проход, ломали кости, зажимали пальцы тисками, вырезали лоскуты кожи со спины, кроили фартук из брюшины, распинали, поджаривали, крошили на части, обваривали кипящей водкой — и все это с невозмутимым видом, и никакие крики и мольбы не давили на их нервную систему. Конечно, все эти хлопоты были довольно утомительны, но, закончив дело, исполнители приговоров с аппетитом принимались за еду и вино. Они были по уши в крови, но сохраняли душевное равновесие. А теперь… Но, возвращаясь к тем, кого ты увидишь сегодня вечером, повторю, что они отнюдь не сумасшедшие, просто-напросто крайне развращенные люди. Понаблюдай за ними. Я уверен, что, вызывая Вельзевула, они помышляют лишь о плотском грехе. Иди и ничего не бойся. Вряд ли среди тех, кто соберется, найдутся желающие повторить поступок одного святого, о котором пишет Жак де Воражинь в жизнеописании святого Павла Отшельника. Помнишь эту легенду?

— Нет.

— Тогда напомню ее тебе, чтобы освежить твою душу. Когда этот святой был еще совсем молод, его связали по ногам и рукам и уложили на кровать, а затем привели прекрасную женщину, которая сгорала от желания заняться с ним любовью. Он почувствовал страсть и был близок к падению, и тогда он отгрыз зубами свой язык и выплюнул его прямо в лицо соблазнительнице, «таким образом боль прогнала искушение», заключает Жак де Воражинь.

— Пожалуй, надо признать, что мой героизм вряд ли простирается до таких размеров… ты уже уходишь?

— Да, меня ждут.

— В какое нелепое время мы живем! — заметил Дюрталь, провожая де Герми до двери. — В тот момент, когда процветает позитивизм, вдруг поднимает голову мистицизм с безумными выходками оккультистов.

— Но так было всегда, каждый век завершается одним и тем же. Все устои содрогаются, и воцаряется смута. В эпоху, когда свирепствует материализм, магия набирает силу. Конец века — особый феномен, повторяющийся всякое столетие. Чтобы не забираться в далекое прошлое, можно обратиться к последним десятилетиям XVIII века. Наряду с рационалистами и атеистами ты найдешь там Сен-Жермена, Калиостро, Казотта, Габали, розенкрейцеров, общества сатанистов! Все возвращается на каждом витке истории. Ну, прощай, удачи тебе.