Прыжок в послезавтра - Петр Воронин

За окном сгущались сумерки, и в комнате становилось все темнее. Автоматика, угадывая грусть хозяина и гостя, не включала света. Смутные очертания мебели, смутные тени летящих “пчелок” за окном.

– Ты не жалеешь, что мы остались? – донесся из полутьмы голос Филиппа. – Я, конечно, неважный психолог, но, по-моему, ты напрасно настоял, чтобы Эля одна провожала Халила. Не знаю, любила ли она его раньше, но сейчас он для нее – друг, товарищ, не больше. А разве этого хочет Халил?

Филипп встрепенулся, прислушиваясь.

– Да, да, Ноэми, это я. Здравствуй. Он здесь… Привет тебе, Валентин. От Ноэми… Почему не вызывал? Большое спасибо, если ждала… Я боялся вызывать….. Ладно, ладно… Как еще рад буду переговорам!

Свет в комнате, подчиняясь не до конца осознанному желанию Валентина, вспыхнул в этот миг – и стало видно покрасневшее от радости лицо Филиппа: ведь Ноэми сама связалась с ним! Она журит его…

Филиппу теперь совсем не было дела до чувств Халила. И до Валентина тоже не было дела.

Селянин не мог обижаться на это. Счастье бывает эгоистичным, и разве сам он вел бы себя по-иному, окажись на месте Филиппа?

БЕЗРАЗЛИЧИЕ? НЕДОБРЫЙ УМЫСЕЛ?

Ракета с лунного космодрома улетела раньше, чем намечалось. Дополнительные защитные экраны и аппаратура были установлены не за пять, а за четыре часа.

Экипаж получил строжайший приказ: подлететь к шаровидному телу, но не ближе, чем на десять километров; с помощью приборов выяснить расположение жилого и машинного отсеков; световыми сигналами и радиоимпульсами различной частоты и силы привлечь внимание хозяев шара, отмечая любой знак ответной заинтересованности. Но ничего более! Никакого вольничания!

К сожалению, планетолетчики приказа не выполнили, хотя очень старались и даже сблизились на пять километров вместо десяти. Пришельцы не проявляли никакого желания устанавливать контакт. Что было за этим: безразличие? Недобрый умысел?

Фотографии, сделанные планетолетчиками, прибавили очень немного. На отполированной оранжевой поверхности шара не было ни единого выступа или углубления. Идеальное ядро, совсем как в старинной артиллерии. Только размеры гигантские. И это ядро неслось в сторону Земли. Ракета с планетолетчиками с трудом поспевала за ним.

А на Земле и на Луне наступили тревожные дни.

Схватки с космическими пришельцами никто не хотел. Однако готовились к худшему.

Дважды в день заседали в Комитете защиты. Впрочем, “заседание” – не то слово. Никакого общего стола, председательствующего, даже общей комнаты не было. Вместо всего этого крохотные уютные каюты, в каждой из которых находилось сооружение, напоминающее не то кровать, не то кресло. К его спинке был прикреплен массивный аппарат, по форме похожий на опрокинутое дном вверх ведро. Внутри оставалось пространство, точно соответствовавшее голове человека.

Филипп Чичерин, предположивший, что Комитет защиты решил воспользоваться аппаратурой для коллективного мышления, угадал.

Перед первым “заседанием” Валентина порядком помучили двое ученых, отлаживая аппарат в соответствии с особенностями его мозга. Но потом он не испытывал неудобств. Наоборот, участие в коллективном мышлении вызывало множество чувств, которые были ярче и сильнее восторга или гордости. Сам мозг испытывал удовольствие от работы и жаждал новых и новых усилий. Так рвется вперед скакун, возбужденный общей кавалерийской атакой.

Однако и это сравнение, хотя оно казалось Валентину наглядным, все-таки не передавало во всей полноте того наслаждения, которое возникало при коллективном мышлении. (Валентин усмехался, слыша слова “коллективное мышление”: старый термин неожиданно получил новое. очень конкретное значение).

Мысли обретали волшебную освобожденность и прозрачность, и было их удивительное множество, не всегда согласных, а иногда явно противоположных, стремившихся опрокинуть, опровергнуть друг друга. После окончания “заседания” Валентин не мог порой вспомнить хотя бы сотую часть этих мыслей. Однако во время самого коллективного мышления он был энпиклопедистом-гением. Он знал все, что знало земное человечество. Он с легкостью виртуоза оперировал несусветной сложности доказательствами. Он был всемогущ и сознавал это свое всемогущество как естественное, даже обязательное состояние, которым нелепо кичиться. Короче говоря, он был невиданно, необыкновенно счастлив.

Когда коллективное мышление оканчивалось, Валентин не спешил покинуть каютку, в которой лежал. Ему требовалось время, чтобы вполне освоиться с обыденным миром, а главное со своей ординарностью, точнее сказать, с ограниченностью. В первые дни он думал, что такое горестное состояние возникает лишь у него. Но как-то его сосед, в котором Валентин без труда признал Ричарда Брэкли, недавнего Элиного руководителя, откровенно пожаловался: “После коллективного мышления чувствуешь себя прямо-таки ничтожеством… А знаешь, Валентин, в природе мозга, видимо, есть что-то коллективистское. Иначе как объяснить удивительное наслаждение от коллективного мышления?”

Откровенность большого ученого очень подбодрила.

Впрочем, уже оттого, что Валентин стал членом Комитета защиты, многое изменилось в его жизни. Он почувствовал почти такую же ответственность за все, что делалось на Земле, как и в прежней своей первой жизни. В его поведении и словах появилась осмотрительность и уверенность одновременно.

Это сразу отметил Филипп и, конечно, Эля. Главное, что и она тоже.

Между прочим, она очень разволновалась, узнав, что соседом у Валентина – Бэркли.

– Помнишь, я уверяла, что он поймет мое желание заняться историей? Я не ошиблась, – сказала она. – И очень приятно, что такой человек рядом с тобой… А лаборатории, как мне сообщили, разрешено воспользоваться аппаратурой для коллективного мышления, и они уже выяснили много важного. Я могла бы хоть завтра вернуться к ним. Но я не хочу.

Еще недавно перед каждой вылазкой в горы или встречей с кем-то Эля вопросительно смотрела на Филиппа: он следил за состоянием здоровья Валентина, он имел право разрешить или отменить… Сейчас в первую очередь она спрашивала самого Валентина: свободен ли он?

Самочувствие у Валентина было преотличное, и даже Филипп вынужден был признать это.

– Вот странно: нагрузка большая, тревоги, а тебе даже лучше, чем когда во всем тишь и гладь… Правильно считают; человека нельзя, конечно, перегружать – износится преждевременно. И недогружать нельзя – изнежится, ожирением душевным заболеет, – и закончил с горечью. – Опять, понимаешь, психология, в которой я так мало смыслю.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});