Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

А в это время перехвативший нас эсминец все время работал по радио с кем-то совершенно мне незнакомым четырехцифровым кодом, что лишний раз убеждало нас в самых мрачных подозрениях. Окончив свои переговоры и получив, по-видимому, «ЦУ»[114], офицер с эсминца снова появился на мостике и приказал следовать за ними. Поскольку никаких попыток высадки на наш пароход пока не предпринималось и ввиду невозможности сопротивления, мы решили подчиниться. Эсминец с офицером встал впереди, мы посередине, а второй эсминец сзади. Колонна двинулась в противоположном от берегов Испании направлении, в сторону захваченной фашистами Майорки.

Теперь уже стало совершенно ясно, что судно перехватили фашисты, и вопрос только в одном: когда взрываться – сейчас или позже? Артур спокойно рассудил, что поскольку нас пока не трогают, то рано и торопиться на тот свет, а надо попытаться дойти до фашистской базы на Мальорке – города Ла-Пальма, а там, отпустив испанских моряков, «рвануться» так, чтобы нанести наибольший ущерб фашистам. Тут только надо было глядеть в оба глаза за испанской командой, потому что от нее в любое время можно было ожидать бунта с целью захвата парохода для сдачи его фашистам в обмен на свои жизни. Все мы привели в боевое состояние свое оружие. Артур достал из загашника гранаты-лимонки, раздал часть из них нашим ребятам, и все мы, советские добровольцы, сгрудились около самого важного объекта на пароходе – радиорубки. Испанские моряки, поняв, что толковать с нами о сдаче транспорта врагу бесполезно, разбрелись кто куда, но взгляды большинства из них не выражали к нам особых симпатий.

Москва все время беспокоится, зовет непрерывно, а ответить я не могу, ведь коды уничтожены! Приходится только отвечать на вызовы без приема и передачи текста. Заходят ко мне в радиорубку Коротков и Спрогис, судя по их виду дело у них щекотливое. Удалили из рубки второго радиста Жору Кузнецова и шифровальщика Ваню Павлова. «Вот что, Лева, – обратился ко мне Артур, – мы, конечно, понимаем, что давать в эфир открытый текст – это серьезнейшее нарушение, если не сказать преступление. Но ты и сам знаешь, что мы уже фактически покойники, а с них и спрос другой. Ты понимаешь, что очень не хочется погибать, когда никто не знает, как ты погиб, не знает, до конца ли ты выполнил свой долг. Поскольку у нас нет другого способа сообщить домой о том, как мы погибли, я силою своих полномочий позволяю тебе, а если хочешь – приказываю передать открытым текстом в Москву эту радиограмму». И протянул мне листок, исписанный его рукой.

До самой смерти не забуду текста этой радиограммы: «Большая деревня (Москва) Хозяину (Нарком обороны Ворошилову) Директору (комкору Урицкому) тчк Берегов Испании захвачены фашистами тчк Их контролем следуем направлении Мальорки тчк Фашистов на борт не пустили и не пустим тчк По мере возможности будем взрываться Ла-Пальма целью нанесения врагу наибольшего ущерба Да здравствует ВКП(б) и наша великая Родина тчк Прощайте товарищи тчк Просим позаботиться о наших семьях тчк (эту фразу я добавил от себя, без разрешения Спрогиса). Связь прекращаем тчк Коротков Спрогис Хургес тчк.

Воображаю, как был удивлен московский радист, принявший вместо обычной колонки цифр такую вот лебединую песню! Но квитанцию о ее приеме я получил сразу же, и на этом у нас всякая связь с Москвой прекратилась. Часа полтора следовали мы, зажатые с двух сторон нашими конвоирами, навстречу своему неизбежному концу. Все, кто мог, оставались на палубе. Не радовало ни ясное небо, ни солнце, сиявшее почти по-летнему, ни спокойное безбрежное море, ведь мы все это видели последние минуты в своей жизни. Курящие непрерывно курили, прикуривая одну папиросу от другой, а остальные просто ждали конца затянувшейся агонии. Канонада, раздававшаяся со стороны вновь скрывшихся берегов Испании, постепенно стихала. Вдруг шедший впереди эсминец внезапно подал команду стопорить машины. Все остановились.

Вообще говоря, поведение наших фашистов-конвоиров становилось подозрительным: видя наше решительное нежелание, даже при любых угрозах, пустить к себе на борт посторонних, они вполне могли бы уже давно без всякой для себя опасности потопить нас несколькими артиллерийскими залпами с большого расстояния. Будучи, конечно, информированы о характере нашего груза (кроме недвусмысленного предупреждения Спрогиса, они, возможно, получили об этом сведения и по радио), фашисты прекрасно понимали, что советские люди ни при каких условиях не допустят захвата парохода. При этих условиях, конечно, не имело никакого смысла тащить нас на свою базу, где наш взрыв мог бы нанести им большой ущерб. Так что вся логика событий подсказывала нам, что фашисты должны с нами разделаться где-нибудь в открытом море. А тут еще эта остановка. Значит – конец? Если бы на это у нас было время, то по морскому обычаю следовало надевать чистое белье, но времени не было. Что ж, умрем в чем были, благо совесть у нас чиста.

Остановились. Расчехленные орудия и торпедные аппараты наведены на нас, но пока не стреляют. Играют как кошка с пойманной мышью. Так и хочется рвануть на себе ворот рубашки и закричать: «Стреляйте, гады! Но не мучайте!». Бесполезно. Далеко, не услышат. Пауза затягивается. Что же еще они хотят предпринять? Шевелится робкая надежда: неужели свои? Но тут же вступает логика: если свои, то почему же не отвечают на пароль? Ведь если в момент встречи с нами они могли его и не знать, то теперь, после столь длительных переговоров по радио, им бы уже сто раз могли сообщить отзыв на наш пароль, и все бы давно утряслось, а тут, за исключением малоразговорчивого офицера, никто из командного состава не появляется. На палубах эсминцев только застывшие около пушек и торпедных аппаратов матросы. Да и офицер не делает больше попыток вступать с нами в переговоры, ограничиваясь лишь сигнализацией флагами. И опять-таки: если это все же свои, то зачем на нас неотступно смотрят жерла орудий и тупые носы торпед?

Собрались мы около радиорубки. Курцы[115] отчаянно курят, а мы все удивляемся тому, что до сих пор живы. Вдруг на палубу головного эсминца снова выходит «наш» офицер, и на мачтах появляется сигнал: «Следовать за мной». Эсминец круто поворачивает налево, и мы двигаемся по направлению к Испании. Вновь ожили надежды на спасение, но все мы пока еще боялись в это верить, а вдруг это очередная провокация фашистов: подведут нас к Картахене и расстреляют там, чтобы разрушить не фашистскую Ла-Пальму, а главную военно-морскую базу Республики – Картахену. От этих негодяев ведь всего можно ожидать.

В свое окончательное спасение мы поверили только тогда, когда при подходе к молу Картахены нам услужливо открыли боны, а на мачтах наших конвоиров взвились красно-желто-фиолетовые флаги. Радостными криками «Ура!», «Вива!», «Салуд!» приветствовали мы все заход в Картахену. Пожалуй, человеку, не побывавшему в нашей шкуре, трудно представить себе радость людей, столько времени глядевших в глаза неизбежной смерти. Все обнимают друг друга, у многих на глазах слезы. Вот уже мы проходим боны Картахенской гавани и, как герои, следуем мимо кораблей военного флота, так и не вышедшего, несмотря на все уверения Москвы, в море нас встретить, а в случае нужды и защитить. Ведь не будет большим преувеличением сказать, что от нашего груза в значительной степени зависела судьба борьбы испанского народа с фашистами, а тем не менее, вместо того чтобы любой ценой провести наш транспорт через самое опасное место, весь мощный флот Республики спокойно отстаивался в тихом порту Картахены. Но зато уж теперь корабли не жалели ни меди оркестров, ни холостых залпов артиллерии на торжественную встречу героев, прорвавших железное кольцо фашистской блокады, как впоследствии выразился один из высокопоставленных чиновников флота.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});