Близнецы - Тесса де Лоо

Когда однажды летом на пороге появилось элегантно одетое трио Фринкелей, никто и не подозревал, что сей на первый взгляд безобидный визит станет вехой в жизни Лоттиной матери и ее семьи. Встречу устроил Брам Фринкель, которому в ту пору уже исполнилось восемнадцать; все эти годы он дружил с Куном. Они выпили нечто похожее на кофе. В честь Макса Фринкеля, который со времени своей эмиграции из Германии снискал славу первой скрипки в оркестре радиовещания, отец Лотты поставил «Двойной концерт» Баха. Гости внимали каждому звуку так, словно специально пришли послушать это сочинение. Однако когда угасли последние ноты, война тут же заняла их место — во внезапной тишине, в суррогатном кофе, в присутствии Фринкелей.

— Вы меломан… — начал Фринкель с сильным немецким акцентом, смущенно теребя подбородок. Это придавало ему смелости просить Лоттиных родителей о гостеприимстве — за плату, разумеется, и на короткий срок, пока не отыщется окончательное решение.

— Все евреи из Хилверсума должны собраться в Амстердаме… — сказал он многозначительно.

— Прекрасно, что вы живете на отшибе, — добавила его жена Сара на безупречном голландском. — Макс мог бы беспрепятственно репетировать — его здесь никто не услышит.

Это была маленькая подвижная женщина с накрашенными под цвет платья губами и ногтями.

Кровать Брама переместили в комнату Куна, чета Фринкелей вселилась в детскую; раздававшиеся оттуда головокружительные рулады и флажолеты сотрясали стены. Когда заканчивал играть отец, эстафету перенимал сын, исполняя цыганские мелодии и «Славянские танцы» Дворжака. К ним наведался старый приятель, с которым они познакомились еще в Германии и которому доверяли, Леон Штайн. Когда-то он покинул свою страну и отправился на гражданскую войну в Испанию бороться против фашизма. Затем он долгое время жил и работал в Харлеме, у своего дяди, изготовителя бочек и ящиков, которому за большую сумму денег немцы позволили бежать в Америку. Верховых лошадей взять с собой ему разрешили, а вот племянника — нет, поскольку тот в результате своей испанской авантюры лишился гражданства. Новый Свет по другую сторону океана распахивал двери для всех национальностей, но герметично закрывал границы для лиц без гражданства. Штайну срочно требовалось пристанище. Временно, объяснил он. В нем еще не угас былой пыл испанского антифашиста, толкнувший Леона в голландское Сопротивление. Его случай являл собой яркий образец презрения к смерти — более еврейской внешности, чем у него, было не найти, даже когда во время налета он носил немецкую военную форму и отдавал приказы на своем родном языке.

В кабинете отца Лотты для него поставили кровать; он спал там, как солдат, на узких нарах, судорожно строя какие-то планы и беспрестанно нервничая. По его собственному признанию, только в гуще самой страшной опасности на него снисходил благостный покой. Он был неуловим, его жизнь окутывала тайна, он то неделями скрывался у них, то снова без предупреждения исчезал на целый месяц.

Как-то утром на рассвете их разбудили выстрелы. Пока все в пижамах бегали по дому, семья Фринкелей отчаянно искала, куда бы спрятаться. Кун с горящими от возбуждения глазами пошел посмотреть, что случилось. Как будто случайно, он забрел в лес. Там он наткнулся на трех австрийских солдат, едва ли старше него самого, вышедших на охоту, дабы внести разнообразие в ежедневный рацион. Они угостили его сигаретой и принялись болтать о зайцах, обронив * ненароком, что позже тем днем собирались участвовать в облаве в окрестностях — иногда легче поймать еврея, чем зайца. Кун поднялся с ними на холм, испещренный норами и проходами. Они расстались, братски похлопав друг друга по плечу.

Запыхавшись, он отчитался об услышанном.

— Пока что они охотятся на зайцев, но через пару часов они начнут охоту на… на…

Не в состоянии произнести это слово, он сконфуженно смотрел на своего окоченевшего друга, босыми ногами стоявшего на плиточном полу. Вдалеке снова послышались выстрелы. Макс Фринкель нервно массировал пальцы.

— Дамы Нотебоом! — воскликнул он.

Его жена с чувством кивнула.

— Поклонницы, — объяснила она, — на каждом концерте они сидели в первом ряду. Когда-то они предлагали свою помощь в случае, если у нас возникнут сложности. Они несколько эксцентричны, но…

Их спешно доставили домой к этим дамам. Мать и дочь жили с сорока восьмью кошками в огромной полуразвалившейся вилле, увитой плющом и виноградом. При этом абсолютно невозможно было определить, какая из этих двух симпатичных женщин — с пучком седых волос или в очках а-ля Карл Маркс — старше. Они поняли все с полуслова. Конечно, они рады приютить талантливого скрипача — они привечали всех бездомных, будь они на двух лапах или на четырех.

После отъезда Фринкелей они невозмутимо дожидались облавы. Лоттина мать наслаждалась внезапно обретенным душевным покоем. Только теперь она ощутила, какое напряжение царило в доме в присутствии этих постояльцев. Постоянный страх, что кто-то нежданно-негаданно нагрянет в гости, что проговорятся младшие дети, страх мелкой, но фатальной ошибки, такой ничтожной, что ее и не заметишь, страх не поддающегося воображению возмездия… страх, сопряженный с чувством вины: ведь все это время она подвергала опасности своих детей.

— Больше мы в это не ввязываемся, — заключила она. — Они там прекрасно устроились, у дам Нотебоом.

Поводов для волнения оставалось предостаточно. Только бы русские не проиграли — тогда все потеряно. Во время Сталинградской битвы Йет начала ходить по дому во сне. Проснувшись однажды, Лотта обнаружила рядом с собой пустую кровать, а сестру, бледную, как статуя, нашла в гостиной, где та мечтательно бродила между столами и стульями. Чтобы Йет не упала с лестницы, Лотта отныне запирала дверь их спальни на ключ. Однако страсть к лунатизму нашла другой выход: как-то ночью Йет открыла балконную дверь и в ночной рубашке вышла под дождь. Лотту разбудил ветер. Не только кровать, но и балкон пустовали. Совершенно потрясенная, Лотта всматривалась в темноту — неужели Йет улетела на крыльях? Наконец она увидела ее, промокшую до нитки, в клумбе отцветших, примятых дождем астр. Несколько недель Йет пролежала в затемненной комнате с тяжелым сотрясением мозга; на смену сомнамбулизму пришла непрекращающаяся головная боль. Несмотря ни на что, Йет требовала, чтобы ее не щадили и держали в курсе событий на востоке.

Дождь в Голландии был сродни снегу в России. В ту осень ливни шли особенно часто. Однажды вечером дождь уничтожил и благие намерения матери Лотты. В дверь позвонили — двое мужчин бросили вызов непогоде. Лицо одного из них скрывалось под очками в тяжелой оправе с толстыми запотевшими стеклами. Другой оказался парикмахером Лоттиного отца; вне привычного антуража из бритв, ножниц и зеркал отец не сразу его узнал. Прикрываясь именем Леона Штайна, парикмахер попросил временно приютить его товарища, попавшего в беду. Всего на несколько дней. Никто не проронил ни слова. Лотта затаила дыхание. Накаленная тишина была следствием не столько сомнения, сколько неизбежности. Возможность свободного выбора была лишь умозрительной — в действительности же на каком-то сверхчеловеческом или как раз на очень человеческом уровне все уже было решено. Отказать — значило оставить его на улице, под проливным дождем, в тщетных поисках крыши над головой.

— Мы больше не прячем у себя людей, — послышался голос отца, — это слишком рискованно.

— Кровать Фринкелей еще стоит в детской, — сказала мать. Ее руки уже возились с пальто нежеланного гостя, которое она повесила рядом с печкой. Предложив ему стул, она сняла с него очки, подолом юбки протерла стекла и снова водрузила их ему на нос.

— Вот, теперь вы, по крайней мере, видите, куда попали.

В одной из комнат на верхнем этаже Рубен Мейер обнаружил смертельно скучающую лунатичку. Он присаживался к ней на кровать, читал ей книжки, приносил чай и приукрашивал для нее фронтовые новости. Когда спустя шесть недель для него так и не нашли другого адреса, он признался, что страдает бессонницей, тревожась за членов своей семьи. Пекаря из утрехтской деревни, у которого они прятались, шантажировала невестка, заметившая, что из кладовки за печкой пахнет не только хлебом и булочками с изюмом, но и холодным потом. Рубена перевезли сюда в корзине с грязным бельем, чтобы он смог найти для них безопасное пристанище.

— Парикмахер должен был это устроить, — его взгляд судорожно метался за толстыми стеклами очков, — не понимаю…

— Мы не можем так долго ждать, — сказала мать.

Она отправила Лотту на разведку. Поезд проносился по пустынному ландшафту под грязно-серым, безрадостным небом. Леса и вересковая пустошь утратили прежний облик — топот чужих сапог лишил их невинности; они превратились в укрытие и место трагических событий одновременно. Тот факт, что, в отличие от Рубена, она вольна здесь проезжать как ни в чем не бывало, искажал пейзаж до неузнаваемости — теперь его уже никогда нельзя будет назвать красивым. В нем производились абсурдные, бессмысленные действия: она направлялась к родственникам Рубена, в то время как Рубен жил в ее семье, — пустая трата энергии, фундаментальный беспорядок. Никто не мог следовать ритму собственной жизни.