Замок - Франц Кафка

— Ольга, — перебил ее К. — Ты, надеюсь, не шутишь? Как можно во внешности Кламма сомневаться, когда известно, как он выглядит, я сам его видел?

— Да нет же, К., — ответила Ольга. — Какие тут шутки, когда это самые горькие мои заботы. [Это тебе я забот причинять не хочу, напротив, если б могла хоть часть забот с тебя снять, то с радостью взяла бы их на себя, по сравнению с той заботой, что на мне лежит, особенно по сравнению с тревогами о Варнаве, это был бы совсем незаметный груз.] Только не затем я о них рассказываю, чтобы себе сердце облегчить, а тебе, наоборот, кручины добавить, а только потому, что ты про Варнаву спрашивал, вот Амалия и поручила мне все тебе рассказать, а еще потому, что тебе все эти подробности, надеюсь, не без пользы будут. Да и ради Варнавы я это делаю, чтобы ты на него слишком больших надежд не возлагал, во избежание разочарований, а то он из-за твоих разочарований сам переживает. Он ведь такой ранимый, из-за всего переживает, сегодня, например, всю ночь глаз не сомкнул, потому что ты вчера вечером был им недоволен, даже вроде сказал, дескать, такая уж тебе судьба, что у тебя «только такой посыльный», как Варнава. Он из-за этих слов сна лишился, хотя ты-то, наверно, и не заметил, до чего он взволнован, замковому посыльному положено владеть собой и волнения не показывать. Ему очень нелегко приходится, даже с тобой. Ты наверняка полагаешь, что не слишком много от него требуешь, ты ведь со своими представлениями о службе посыльного сюда приехал, из них и исходишь. Но в Замке совсем другие представления, они с твоими не совпадают, и, вздумай Варнава вконец на службе убиваться — а он, увы, иногда готов убиваться, — совместить эти разные представления невозможно. Впрочем, ведь это и обязанность его — радеть о службе и подчиняться, тут возражать не приходится, если бы только не вечные сомнения — а вправду ли, точно ли он состоит на службе посыльного? По отношению к тебе он, разумеется, таких сомнений высказывать не смеет, для него это означало бы самое собственное существование подорвать и грубо нарушить законы, которые он все-таки полагает для себя непреложными, он даже со мной откровенно об этом не говорит, поцелуями, ласками я выманиваю у него признания в его сомнениях, но и тогда он не решается эти сомнения настоящими сомнениями назвать. В этом смысле он очень на Амалию похож, родная кровь как-никак. И всего он мне, конечно, никогда не скажет, хоть я и единственная поверенная у него. Но о Кламме мы иногда говорим, я-то Кламма не видела, ты ведь знаешь, Фрида меня не жалует и никогда бы меня не допустила на него поглядеть, но, разумеется, внешность его в деревне знают, кое-кто его видал, а слыхать все слыхали, вот из этих немногих поглядов да из слухов, а еще из иных заведомо искажающих правду мелких сплетен создался образ Кламма, который, наверно, в общих чертах вполне правдив. Но только в общих чертах. В остальном же он переменчив, хотя, наверно, все-таки не так, как переменчива сама внешность Кламма. Вроде бы, когда в деревню приезжает, он один, а когда уезжает — совсем другой, один — перед тем, как пива выпить, и другой после того, один — когда бодрствует, другой — когда спит, один — когда с кем-то беседует, и другой — когда в одиночестве, ну и уж почти совершенно неузнаваем, что и понятно, когда он там, наверху, в Замке. Хотя и здесь, в деревне, по рассказам, довольно большие различия получаются и в росте, и в осанке, и в плотности сложения, в форме и размере бороды, слава богу, хотя бы в отношении одежды все слухи сходятся, одет он всегда одинаково, в черный сюртук с длинными фалдами. Все эти разные его личины, конечно, никакое не колдовство, а очень понятно объясняются разными настроениями людей, которые его видят — да и видят в большинстве случаев лишь мельком, — мерой их возбуждения, неисчислимыми оттенками и полутонами их надежды и отчаяния; я тебе со слов Варнавы пересказываю, как он мне часто это объяснял, и таким объяснением, в общем, вполне можно удовлетвориться, покуда тебя лично это не коснется. Но для нас, для Варнавы это вопрос жизни — с самим Кламмом он говорит или с кем-то еще?

— Для меня этот вопрос важен ничуть не меньше, — проговорил К., и они еще теснее придвинулись друг к другу на лежанке у печи.

К., хотя и неприятно пораженный рассказом Ольги, усмотрел в нем, однако, хотя бы тот для себя выигрыш, что нашел здесь, в деревне, людей, удел которых, по крайней мере внешне, весьма напоминает его собственный, людей, к которым, следовательно, можно примкнуть, с которыми во многих вещах — а не только в отдельных, как с Фридой, — можно найти взаимопонимание. И хотя он мало-помалу терял веру в успех своего отправленного с Варнавой послания, но чем хуже складывались дела у Варнавы там, наверху, тем по-человечески ближе он становился ему здесь, внизу; К. и вообразить не мог, чтобы отсюда, из самой деревни, в сторону Замка могла быть устремлена столь горестная тоска, какая снедала Варнаву и его сестру. Хотя, разумеется, тут все отнюдь не до конца ясно и при ближайшем рассмотрении вполне может обернуться своей противоположностью, нельзя с ходу обольщаться наивной цельностью Ольгиной натуры, да и откровенности Варнавы безоглядно верить тоже не стоит.

— А рассказы о внешности Кламма Варнава очень хорошо знает, — продолжала Ольга, — он их много собрал и сопоставил, пожалуй, чересчур много, однажды и самого Кламма мельком в окошко видел, когда тот мимо проезжал, или ему почудилось, будто видел, словом, Варнава достаточно был подготовлен, чтобы при встрече его узнать, и тем не менее — вот попробуй, объясни такое: когда в Замок в какую-то из канцелярий явился и ему среди многих чиновников одного показали, мол, вот он, Кламм, он его не признал и после долго еще не мог привыкнуть к мысли, что это будто бы Кламм и есть. Но когда спрашиваешь Варнаву, чем тот человек от нашего обычного представления о Кламме отличается, он толком не отвечает, то есть вообще-то отвечает и даже описывает того чиновника из Замка, да только описание в точности совпадает с описаниями Кламма, какие мы знаем. «Так в чем же дело, Варнава? — спрашиваю я его. — Отчего ты сомневаешься, зачем так изводишь себя?» А он, с видимым смущением, в ответ начинает перечислять какие-то особые приметы того чиновника из Замка, причем, похоже, не столько по памяти их описывает, сколько сочиняет, к тому же приметы до того пустяковые, никчемные — к примеру, как он по-особому головой кивнул, или, совсем уж ерунда, что у него, мол, жилетка расстегнута, — их всерьез и приметами-то назвать нельзя. Куда важнее для меня, как Кламм с Варнавой общается. Варнава часто мне это описывал, иной раз даже с рисунками. Обычно Варнаву проводят в большое канцелярское помещение, но это не кабинет Кламма и вообще не кабинет для одного человека. По всей длине — от одного торца до другого — помещение сплошной длинной конторкой разделено на две части, узкую, где двоим едва-едва разминуться можно, это для чиновников, и широкую, это место для посетителей, слуг, посыльных и просто зевак. На пульте конторки, вплотную одна к другой, разложены раскрытые книги, и почти над каждой книгой стоит чиновник и что-то в ней вычитывает. Правда, они не постоянно каждый при своей книге остаются, а меняются, только не книгами, а местами, Варнаву больше всего поражает, как они при смене мест буквально протискиваться должны мимо друг дружки, такая у них за конторкой теснота. Спереди, вплотную к конторке, низкие столики приставлены, за которыми писари сидят, всегда наготове по желанию чиновника тотчас под его диктовку записывать. Варнаву всякий раз сызнова изумляет, как эта диктовка происходит. Начинается она без всякого отчетливого приказа чиновника, да и диктует он не громче обычного, со стороны вообще незаметно, что он диктует, скорее кажется, что он продолжает читать, как и раньше, только при этом что-то шепчет, а писарь его шепот слушает. Иной раз чиновник диктует настолько тихо, что, сидя, писарь просто не в состоянии его расслышать, тогда ему приходится то и дело вскакивать, подхватывая диктуемое буквально на лету, снова садиться, мигом записывать услышанное, потом снова вскакивать, и так без конца. Вот уж действительно чудно! Со стороны почти уму непостижимо. У Варнавы, правда, времени достаточно, чтобы за всем этим наблюдать, ведь он там, на половине для посетителей, часами, а то и целыми днями простаивает, прежде чем Кламм на него взглянуть соизволит. Но даже когда Кламм его заметит, а Варнава, весь внимание, по стойке смирно вытянется, это ничего не значит, Кламм может снова в свою книгу углубиться, а о нем напрочь забыть, и так оно нередко и бывает. Что это за посыльная служба такая, если у нее никакой важности нет? У меня просто сердце сжимается, когда Варнава с утра говорит, что ему нынче снова в Замок идти. Весь этот путь, вероятно, совершенно бесполезный, весь этот день, вероятно, напрочь потерянный, все эти надежды, видимо, пустые и напрасные! К чему все это? А тут тем временем сапожная работа горой накапливается, и Брунсвик торопит, сердится.