Замок - Франц Кафка

— Ты заблуждаешься, — сказал К., — ты сильно заблуждаешься, если думаешь, будто я жду Варнаву не всерьез, только для вида; уладить мои отношения с властями — самое главное, по сути единственное сокровенное мое желание. И Варнава должен мне в этом помочь, на него почти вся моя надежда. Однажды, правда, он меня весьма разочаровал, но это больше моя вина, чем его, просто в суматохе первых часов я не сразу во всем разобрался, решил, что все можно утрясти одной вечерней прогулкой, а когда невозможное выказало свою невозможность, я посчитал, что это из-за него. Потом это даже повлияло на мое суждение о вашей семье, обо всех вас. Но это в прошлом, мне кажется, я теперь лучше вас понимаю, вы… — тут К. запнулся, подыскивая нужное слово, но сразу не нашел и в итоге решил довольствоваться приблизительным: — Вы, по-моему, даже добросердечнее, чем кто-либо из людей в деревне, насколько я смог их узнать. Но ты, Амалия, опять-таки сбиваешь меня с толку, когда принижаешь если не саму службу брата, то ее значение для меня. Может, ты не особенно посвящена в дела Варнавы, тогда это не страшно, тогда и говорить не о чем, но если ты, чего доброго, посвящена — а у меня скорее складывается именно такое впечатление, — тогда это скверно, ибо означало бы, что твой брат меня морочит.

— Успокойся, — обронила Амалия, — ни во что такое я не посвящена, и нет силы, которая заставила бы меня согласиться быть посвященной, ничто не может меня заставить к этому стремиться, даже из расположения к тебе, ради кого мне не жалко доброе дело сделать, ведь, как ты сам сказал, мы люди добросердечные. Однако дела моего братца — только его дела, я о них знать не знаю, разве что иной раз ненароком, сама того не желая, что-нибудь услышу. Зато вот Ольга сможет дать тебе полный отчет, она у него главная конфидентка.

С этими словами Амалия отошла сперва к родителям, с которыми о чем-то пошушукалась, а потом и вовсе удалилась на кухню, не попрощавшись с К., словно заранее зная, что останется он тут надолго и прощаться им ни к чему.

16

И К., с растерянным лицом, остался, Ольга, посмеиваясь над ним, потянула его к лежанке, казалось, она и вправду счастлива, что можно посидеть с ним наедине у печки, но это было тихое, мирное счастье, без тени ревности. И как раз удаленность от всякой ревности, а значит, и от строгого спроса была необычайно приятна К., он с радостью смотрел в эти голубые, не заманивающие и не властные, скорее застенчиво неотрывные, застенчиво сияющие глаза. Такое чувство, будто предостережения Фриды и трактирщицы его не то чтобы насторожили, но сделали зорче, ловчее, находчивее. И он посмеялся вместе с Ольгой, когда та высказала удивление, с чего это вдруг он именно Амалию назвал добросердечной, про Амалию много чего можно сказать, но только не это. К. в ответ заявил, что похвала вообще-то предназначалась, конечно же, ей, Ольге, но Амалия такая властная, что не только сама присваивает себе все, что говорится в ее присутствии, но и других заставляет все сказанное невольно адресовать только ей.

— Ты прав, — согласилась Ольга, мгновенно посерьезнев, — ты даже не представляешь, насколько ты прав. Амалия моложе меня, моложе и Варнавы, но именно она у нас в семье все решает и в горе, и в радости, правда, ей и достается больше всех и радости, и горя.

К. посчитал, что тут она преувеличивает, ведь Амалия сама только что сказала, что дела брата ее нисколько не волнуют, зато Ольга все о них знает.

— Даже не знаю, как тебе объяснить, — сказала Ольга. — Амалия вроде и не заботится ни обо мне, ни о Варнаве, да, в сущности, вообще ни о ком, кроме родителей, за ними-то она ухаживает денно и нощно, и сейчас спросила, не нужно ли им чего, и пошла на кухню для них готовить, ради них себя пересилила, поднялась, а ведь ей с обеда нездоровится, вот она и лежит. Но хотя она вроде бы о нас и не заботится, а мы все равно от нее зависим, словно она в доме старшая, и, если бы она в наших делах нам советовать стала, мы бы обязательно ее послушались, но она не советует, мы ей словно чужие. Ты наверняка в людях разбираешься и приехал издалека, скажи: разве не кажется тебе, что она какая-то особенно умная?

— Мне кажется, что она какая-то особенно несчастная, — ответил К. — Но как увязывается ваше перед ней уважение с тем, к примеру, что Варнава бегает посыльным, хотя Амалия его службу не одобряет, чтобы не сказать презирает?

— Если б он знал, чем ему еще заняться, он бы службу посыльного сразу оставил, ему эта служба вовсе не по душе.

— Так разве он не обучен на сапожника? — спросил К.

— Конечно обучен, — ответила Ольга. — Он и подрабатывает у Брунсвика и, если б захотел, круглые сутки мог бы работать и зарабатывать вдоволь.

— Ну так? — все еще не понимал К. — Вот и была бы ему работа вместо службы посыльного.

— Вместе службы посыльного? — изумилась Ольга. — Да разве он ради заработка за нее взялся?

— Кто ж его знает, — отозвался К. — Но ты ведь сама сказала, что ему эта служба не по душе.

— Конечно не по душе, и по очень многим причинам, — сказала Ольга, — но все-таки это служба при Замке, какая-никакая, а все же при Замке, по крайней мере, оно вроде так выглядит.

— Как? — не понял К. — У вас даже на сей счет сомнения?

— Ну, — замялась Ольга, — вообще-то нет, Варнава ходит по канцеляриям, общается там со слугами как равный, издалека видит иногда кое-кого из чиновников, более или менее важные письма ему поручают отнести, сообщения на словах передать доверяют, все это немало, и мы вправе гордиться, что он в такие молодые годы уже столь многого достиг.

К. кивнул, о том, что ему нужно домой, он и думать забыл.

— У него и ливрея есть? — спросил он.

— Это ты про куртку? — догадалась Ольга. — Нет, куртку ему Амалия сшила еще до того, как он посыльным стал. Но ты нащупал больное место. Ему давно бы полагалось получить, нет, не ливрею, ливрей в Замке нету, но служебный форменный костюм ему твердо обещали, только по этой части в Замке все делается страшно медленно, а самое скверное, никогда нельзя знать, что эта медлительность означает: она может означать, что вопрос решается обычным служебным порядком, или что его даже не начинали решать, то есть что у Варнавы все еще испытательный срок не кончился, или, наоборот, что вопрос решен, но по каким-то причинам решение принято отрицательное и Варнава костюма не получит никогда. А поточнее ничего и узнать нельзя, разве только много времени спустя. У нас здесь даже поговорка такая есть, может, и ты ее слыхал: «Решения властей пугливы, как молоденькие девушки».

— Удачно подмечено, — сказал К., отнесясь к поговорке даже серьезней, чем Ольга. — Очень удачно, между решениями властей и девушками, похоже, и иные сходства имеются.

— Может быть, — откликнулась Ольга, — я, правда, не очень понимаю, что ты имеешь в виду. Может быть, ты это даже в похвальном смысле сказал. Только что до служебного костюма, понимаешь, Варнава очень из-за этого переживает, а поскольку я переживаю за него, то переживаем мы оба. Мы себя только без конца понапрасну изводим: ну отчего ему этот форменный костюм не выдают? Но с этим делом все не так просто. У чиновников, например, вроде бы вообще никакой казенной одежды нету; чиновники, насколько нам известно, — да и Варнава рассказывал, — в Замке расхаживают в обычной одежде, правда, в очень красивой. Впрочем, ты и сам Кламма видел. Однако Варнава ведь не чиновник даже самой низшей категории, он и не помышляет, куда уж ему. Но и высшие слуги, которые, правда, тут в деревне почти не бывают, по рассказам Варнавы, тоже форменных костюмов не носят; не разобравшись, можно подумать, будто для нас это благоприятный знак, только пустое это, разве Варнава из высших слуг? Нет, при всем желании о нем такого сказать нельзя, он не из высших слуг, одно то, что он в деревне бывает, да что там бывает — живет, свидетельствует против этого, а высшие слуги держатся еще надменнее чиновников, может, и по праву, может, они и в самом деле поважнее иных чиновников будут, кое-что позволяет так думать, они и работают меньше, по рассказам Варнавы, одно удовольствие смотреть, как эти молодцы, все как на подбор рослые, сильные, статные, неспешным шагом по коридорам прохаживаются, Варнава-то все время мимо них шастает. Словом, о том, чтобы Варнава тоже был из высших слуг, и речи быть не может. Тогда, значит, он мог бы считаться одним из низших слуг, но они-то как раз все носят форму, по крайней мере когда сюда, в деревню, спускаются, это, правда, не то чтобы настоящие ливреи, да и различий между ними много, однако по одежде слугу из Замка сразу узнать можно, впрочем, ты сам их в «Господском подворье» видал. Перво-наперво в этой одежде бросается в глаза, что она такая облегающая, крестьянину или ремесленнику такое платье ни к чему. Так вот, такой форменной одежды у Варнавы нету, и не то чтобы это постыдно или унизительно, само по себе это вполне можно пережить, но мы из-за этого — особенно когда на душе тошно, а с нами такое бывает, и нередко, — во всем остальном сомневаться начинаем. Да состоит ли Варнава действительно на службе при Замке? — спрашиваем мы себя. — Разумеется, он ходит по канцеляриям, но точно ли, что канцелярии — это уже сам Замок? И пусть даже при Замке есть канцелярии, точно ли это те самые, куда Варнаве дозволено входить? Да, он бывает в канцеляриях, но это только малая часть от общего их числа, а дальше идут барьеры, а за барьерами новые канцелярии. И ему не то чтобы прямо запрещено дальше заходить, только как он зайдет, если всех своих начальников он уже разыскал, они с ним все дела закончили и его отсылают? Вдобавок там за тобой постоянно наблюдают, или, по крайней мере, кажется, что наблюдают. Да и зайди он за эти барьеры — что толку, если у него там никаких служебных дел нету и он будет там просто как посторонний околачиваться? Кстати, эти барьеры — Варнава беспрестанно мне об этом твердит — ты не должен представлять себе как нечто вроде кордона. Ведь в тех канцеляриях, куда он ходит, тоже свои барьеры имеются, иными словами, есть барьеры, за которые ему можно заходить, и выглядят они ничуть не иначе, чем те, за которыми он еще не был, поэтому вроде бы и нет оснований предполагать, будто за ними какие-то совсем другие канцелярии находятся, чем те, в какие Варнава вхож. Только когда на душе тошно, так думать начинаешь. И тогда сомнениям конца нет, до того они тебя одолевают. Да, Варнава говорит с чиновниками, да, они дают ему поручения. Только что это за чиновники, что за поручения? Теперь вот он, как он сам говорит, придан Кламму и поручения получает лично от него. Было бы прекрасно, если б так, высшие слуги и те не сподобляются такого, это, пожалуй, слишком высокое отличие, вот что самое страшное. Вообрази только — ты приставлен к самому Кламму, он лично изустно тебе распоряжения отдает. Только вправду ли оно так? Ну да, вроде бы все именно так и есть, но почему тогда Варнава сомневается, действительно ли чиновник, которого там Кламмом величают, на самом деле и есть Кламм? […почему в таком случае Варнава описывает Кламма иначе, нежели его обычно описывают другие, — может, он сомневается, что человек чиновник, которого там все Кламмом называют, на самом деле и есть Кламм?]