Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

- Мне повторить? – нарочито обиделся я, не успев насторожиться.

Никифор повел плечами:

- А ты как сам считаешь, Иоанн? Как считает твой крёстный отец-настоятель, коему всякое земное благоволение известно откуда нисходит, мы знаем. Про небесное теперь не говорю, о земном говорим. Твое послушание беспредельно? Но ты ведь сам покуда не хочешь пострига, ведь так? Да к чему теперь, ты подумай хорошенько.

Логофет умел сбивать с толку. Так же он поступал, требуя устные отчеты от подчиненных и умело сбивая их с лестницы старательно возведенной ими лжи.

- Пока видим лишь те плоды, кои успели до срока созреть на смоковнице, - отвечал я, старался и его хоть не в тягость озадачить.

- Еще немного – и ты улыбнешься, как твой покойный отец, - сказал Никифор, отчего меня так и бросило в жар (вот уж точно бес гордыни теперь не стоял в сторонке!), а логофет все подбрасывал дровишки в мысленный огонь: - Твоему покойному брату это не было дано, и уж точно ты сможешь занять его место, только не гордись сейчас отказом. Помолчи. И разве геронда Феодор откажет тебе в благословении? Он тебя любит, ты ему и всей Обители никак не опасен. И покойный отец твой Филипп благословит тебя несомненно. Он сам мне говорил, - не во сне моем, а при жизни своей, – что рад бы увидеть тебя на своем месте, ты бы потянул воз без надрыва и страхов. Я помню, как ты умел бороться со страхами, отец гордился тобой. А помнишь ли ты, как он называл нашу великую хозяйку Дворца?

Хорошо, что не подали к беседе еды: верно, поперхнулся бы куском насмерть то ли на одном, то ли на другом слове логофета. Помнил, как же! «Саулия» - с улыбкой произносил отец, когда намекал, откуда грозит оползень.

- Тому царю Саулу в афинском пеплосе да такого бы пророка, как ты, - продолжал тянуть меня все выше на сухой берег логофет Никифор, – даром, что ли, тебя отец Иоанном назвал. Ты ведь смерти не боишься, потому и постриг откладываешь, что с постригом и вовсе смерти не станет. Любопытен ты был всегда, Иоанн, слишком любопытен для монаха.

Вот он заговор – и я в самой его гуще, как на трапезе-бойне у графа Ротари! Снова ковчег мира черпнул бортом. Черпнет и другим, предчувствовал то и вопросил:

- Так мне – в силенциарии или – сразу отсечённой головой на блюдо, да тогда в гордыне раскаяться не успею? На что благословение-то брать?

Никифор усмехнулся – как утренним зябким ветерком власы ему обдуло.

- Ты ведь успел подумать о том больше нас: что будет, если наша славная Саулия выйдет замуж за варварского князька, пусть и богатого землями едва ли всего старого Рима? – словно не услышал моего смущения логофет. - Тут во Дворце франки раскаркаются? Своих ворон мало – купола чистить некогда… Нам всем тогда – куда? Как потомкам Вергилия и Цезаря – в конский навоз? Кому кланяться, ты тоже успел подумать?

- Или же старый Рим снова на эллинском заговорит об умных вещах, а на латыни – про сор земной, - предложил на всякий случай другую дорожку судьбы, - А потом – и все скифы. Тогда Карл переплюнет царя Кира – тому скифов в окружение взять рук не хватило.

Никифор пригляделся ко мне остро, однако тотчас успокоился.

- Ева только один раз Адама одолела и то – всем на беду, - вздохнул Никифор. – Не спеши, Иоанн, спрашивай совета у отца. Знай, что без тебя тут теперь не обойдёмся. То и геронда Феодор ведает – он прозорлив. Ты с этим посольством, вправду как камень с обвалом, прибыл. Придется еще раз затесаться в него, прошу тебя. Нужны пока только уши. Только не проси пока на то благословения у геронды Феодора. Я лучше сам попрошу. Ты миру сему нужен, не торопись убегать из него, чтобы не пожалеть потом о мире, затопленном раньше, чем на ковчег успеем вскочить.

Разве говорил логофет Никифор нечто, от чего коробило бы меня всего до последнего, нижнего позвонка? Никак! Разве только не сам я в душе противился тому, что они, сытые, уже решили за меня мое предназначение. Но ведь и святой образ Твой, Господи, стоял здесь же ради смирения моего. Разве не так, Господи?

- Вот сей баснословный великан-варвар нам особо любопытен, - искусно отвлёк меня логофет. – Я бы сам послушал его россказни. Не каждый день видишь человека, зная и не веря, что перед тобой тот самый, настоящий Аякс.

- Он молчалив. За него другие рассказывают, - сказал правду, - а с ним тогда все само по тем рассказам случается.

- Как вижу, ты уже с ним дружбу успел завести, - проницал меня логофет Никифор. – И того ворона с арфой ты, верно, уже лучше знаешь, чем говорил. И зачем певец-язычник послан в придачу – тоже. Но не тороплю. Мы сами в больших сомнениях, а ты нам должен помочь. Осталось только хорошо подумать, как использовать промысл или попущение Божие.

Похолодел в тот миг, как в воду морскую упав с корабля: логофет говорил теми же нашими мыслями, из коих мы сами втроем некогда кипятили умную похлёбку перед кровавым пиром в замке графа и тщились уразуметь, зачем мы там и что же нам делать! Новые смыслы приотворились – и дохнуло в душу прямо тартарским холодом. Ведь по протекции моего покойного отца Никифор и достиг высот доверия нашей молниеокой царицы. А теперь заговор был налицо! Сам мой отец, выходило, участвовал в нем из дальней дали. Только как – вольно или невольно? Вот тайна, что стала жечь душу. Знать бы разгадку – тогда бы и знал, на чью сторону встать. И что же, разве не всё знал я о своем отце? Выходило, что – не всё и, возможно, не знал именно главного.

- Помучайся-ка эту ночь – хорошее дело для честного сына, - так и запустил руку в мою душу, как в дупло с медом, логофет Никифор. – Прошу тебя лишь об одном: окинь взором свое истинное наследство. Оно куда больше, ошеломительно огромно: будущее нашей страны целиком. Даже мне в пору завидовать. Возможно, именно твоё любопытство, а не выбор сильных мира сего…

Никифор вдруг замолк на полуслове, точно его сердито окликнула неведомая сила – судя по последовавшему тону логофета, сидевшая выше.

- Коротко говоря – так, - через короткий плевок молчания заговорил он уже иным, как бы шутливым тоном. – Птичка пролетала, какнула с высоты на глыбу, а она уж едва висела над жерлом вулкана. Сорвалась и упала глыба – и выбила затычку Гефеста в Везувии. Ты разумеешь.

Хотелось бежать не домой, а на кладбище – к отцу.

- Ты, Иоанн, отсюда домой не ходи, - слышал все мои мысли логофет. – Дёнек подожди, скрывшись. Отдышись. Подумай хорошенько, куда отсюда потом сначала пойти, куда птичкой лететь. К отцу ли своему кровному, пусть и покойному, или же к иному отцу, духовному? Да разве не донос бесплодный выйдет, если слишком поторопишься? Тебе же как раз в тот самый вред, коего ты с детства все бежишь и бежишь.

Знал, знал мою гордость логофет. Вот и из нее, гордости – моего налога на жизнь, - теперь польза ему была.

- Какую затычку выбивать пролётом… - продолжал он, по хитрой привычке перескакивая через фразы. - Теплая норка тут тебе приготовлена, отдохни с дороги. В твоем доме холодно, разве жаровню уже водрузили? Сомнительно. А если жаровня стоит, тени спать не дадут, сам знаешь. Хоть одну ночь будешь знать, что никто больше не потревожит – вот моя тебе плата за рассказ. Удрать из мира решишь – вспомни хоть об Ионе-пророке. Вот смотри на образ Божий и вспоминай, стоит ли оставлять пока безблагодатную Ниневию на произвол судьбы.

- Что, так уж плохи стали дела тут, пока меня не было? – выговорил, шкрябая языком, так пересохло во рту.

- Этот глагол имеет пока только форму будущего времени. И для тебя – тоже, - уклончиво, но до предела внятно отвечал логофет Никифор.

Он поднял свое лёгкое тело, будто оно и вовсе веса не имело.

Полагаю, в брюхе кита Ионе было куда просторней, нежели в той обетованной «теплой норке», куда меня отпустил размышлять логофет, а после короткого прощания с ним, препроводили друзья. Было и вправду тепло в близких и безопасных стенах тьмы, но, жаль, не хватало овец: уж так я привык думать о плохом, благостно погрузившись в густой жар их шерсти и тупое смирение.