Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

Вопрос Чернышевского: что делать?

Аркадий Недель: Отвечу Чернышевскому так: делать буржуазную революцию, которой, строго говоря, еще не было в Европе.

И.В.-Г. Как же?! А нидерландская и французская революции?

А.Н. Это фантазии советской историографии, а может и не только советской… То, что происходило в Нидерландах на протяжении почти ста лет – примерно с 1556 года, когда Карл V передал власть в этой стране своему сыну Филиппу II (хотя тот не знал голландского языка), и вплоть до заключения Вестфальского мира в 1648-ом – было результатом религиозного раскола и войной за независимость Семнадцати провинций с империей Габсбургов, как австрийских, так и испанских. Эта война провинций и дала толчок к образованию современных государств Европы. Никак нельзя забывать, что к 1560-ым годам в провинциях (Нидерландах) уже имело место сильное религиозное напряжение между католиками и протестантами. Несмотря на то, что протестантизм вызывал симпатии у небогатых слоев населения, которых раздражали излишества богатых католических домов, для Филиппа II протестанты оставались еретиками, с которыми он начал обходиться достаточно жестко.

Лютеране и кальвинисты в долгу не остались, в 1566-ом они устроили иконоборческий погром в церкви в Стеенворде во Фландрии, с этого момента иконоборческая вакханалия распространилась по многим голландским городам, ломали статуи святых, алтари, картины (любопытно, насколько протестантизм в этом схож с исламом); в Антверпене пострадали работы художника Питера Артсена, вводившего евангельские мотивы в бытовое пространство изображения. Филипп был вынужден принять меры, послав герцога Альбу для усмирения иконоборцев. Действовал Альба жестоко и без компромиссов, в рамках так называемого «Кровавого совета», который привел к массовым расправам над иконоборцами.

Интересно тоже: эта антикатолическая активность часто носила карнавальный характер; по имеющимся у историков свидетельствам, разрушение «идолов», как их называли протестанты, происходило под смех, веселье и пляски сторонников Лютера и Кальвина. Вместе с этим нарастал еще чисто политический кризис, он был связан с тем, что Филипп взялся за укрепление центральной власти в том числе и в области налогов, что сильно не понравилось дворянству. Налоговая политика Альбы даже в какой-то момент объединила протестантов и католиков в их неприятии последней, после чего начались необратимые процессы дезинтеграции Нидерландов: север, как Амстердам, поддерживал католицизм, юг оставался с протестантами. Но даже те, которые были за сохранение католической веры, искали замену Филиппу, и лишь меньшинство стояло за сохранение его правления, а значит жизни под сенью испанской короны.

Фигурой, которая пусть символически объединяла эти расколотые группы людей, был Вильгельм Оранский, но и ему в конце концов пришлось сделать политический выбор и перейти в протестантизм, т. е. примкнуть к большинству. Дальнейшие процессы в провинциях уже были напрямую связаны с внешнеполитической ситуацией, когда Нидерланды оказались разменной монетой более сильных игроков – Франции, Испании и Англии, которой правила Елизавета I и, во избежание военного конфликта с испанским двором, не спешившая до поры до времени брать под свою опеку новоявленных протестантов. Что ей, правда, позже не помешало попытаться сделать Нидерланды своей протестантской провинцией – эта попытка будет иметь последствия в период религиозных войн[43].

Теперь что касается революции 1789 года во Франции. Она не была буржуазной, «буржуазной» ее сделал Ленин post hoc, чтобы артикулировать для себя, а заодно и всего мира пролетарский характер своего детища – Октябрьской революции. Проблема на самом деле вот в чем: никакая буржуазная революция невозможна без сильной буржуазии, интересы которой в первую очередь связаны с городом как пространством с наибольшей мобильностью. Историк Мишель Вовель, следуя за Альбером Собулем, в ряде своих работ обратил внимание на гибридность французской буржуазии в канун революции, одна часть которой фактически принадлежала к дворянству, другая состояла из аморфных групп предприимчивых людей, которых условно можно назвать «третьим сословием» и т. д.[44] Буржуазия, которая во Франции тех лет, да и сегодня, означает консервативно настроенный зажиточный класс, не могла и не хотела никаких революций хотя бы уже потому, что имела достаточные экономические привилегии при монархическом режиме и старалась жить по-дворянски.

Во Франции, важно помнить, не было владельцев мануфактур, о которых позже напишет книгу пожизненный соавтор Маркса – Фридрих Энгельс. А значит, не было класса людей, которые могли бы желать смены старого режима, чтобы приобрести политическую власть, другими словами, конвертировать свой экономический капитал в политический. Известно, что представители третьего сословия, так называемой буржуазии, составляли всего 13 % в Учредительном собрании, в Конвенте и того меньше, а большинством были работники магистратур, юристы и прочие чиновники бюрократического аппарата, который стал активно прибирать власть к рукам еще при Людовике XV.

Последний французский монарх, Людовик XVI, оказался фактически шахматным королем, чьи возможности действовать были крайне ограничены и который едва ли контролировал общество и экономику. За него это уже давно стали делать работники магистратуры, бюрократы – они-то и совершили эту революцию. Они стремились к полноте политической власти для того, чтобы иметь власть над деньгами. Может показаться парадоксальным, но революционной буржуазии нет и сегодня, есть те же работники магистратур, огромный бюрократический класс, который ничего не хочет менять, потому что все имеет уже последние двести с лишним лет.

И.В.-Г. Власть над деньгами, когда она возникает в Европе? Во время Французской революции, какой бы характер она ни носила… Или раньше? Была ли такая власть, например, у ростовщиков, ненавидимых и одновременно необходимых профессионалов?

А.Н. Впервые, думаю, она устанавливается Медичи. Нравится нам это или нет, но сложно отрицать тот факт, что мощь постсредневековой Европы многим обязана внедренной Медичи банковской системе, то есть – узаконенному ростовщичеству. До того в той же Венеции этим бизнесом занимались евреи – христианам ростовщичеством заниматься запрещалось[45] (вспомним св. Фому Аквинского, осуждавшего ростовщиков за торговлю временем), – платившие за такую привилегию социальным презрением, лучше всего описанным у Шекспира. Шейлок, вероятно, самый отвратительный персонаж в западной литературе, по крайней мере, автор «Венецианского купца» постарался его сделать именно таковым. Вопрос: почему?

Вспомним концовку пьесы: красавица Порция, на которой хочет жениться Бассанио – друг Антонио, занявший деньги у Шейлока, появляется в суде вместе со своей служанкой под видом адвоката и его писца и поворачивают дело так, что истец-еврей оказывается обвиняемым в покушении на жизнь христианина. Суд сохраняет Шейлоку жизнь, но тот должен будет не только отдать половину своего состояния Антонио, но и принять христианство. Считается, что источником пьесы явились рассказы итальянского писателя XIV века Джованни Фьорентино, опубликованные в сборнике «Глупец» (II Ресогопе, 1378), где уже была отработана подобная сюжетная развязка с переодеванием в суде. Впрочем, можно также вспомнить «Оратора» (1596) Александра