На 100 лет вперед. Искусство долгосрочного мышления, или Как человечество разучилось думать о будущем - Роман Кржнарик

бизнеса[304].

Долгосрочное видение характерно и для крупных японских корпоративных игроков, таких как технологический гигант SoftBank. «Мы создаем компанию, которая сможет расти и через 300 лет», – говорит ее основатель Масаёси Сон. Его флагманский фонд Vision Fund стоимостью $100 млрд осуществляет долгосрочные инвестиции в такие секторы, как робототехника, беспилотные транспортные средства, спутниковые технологии и геномика. Сон – большой поклонник ИИ, считающий, что «золотая лихорадка в этой сфере не за горами» и вскоре «Земля превратится в один большой компьютер»[305].

Как и Уоррен Баффетт, Сон служит живым доказательством того, что в корпоративном мышлении все больший вес приобретает долгосрочность. «Компании, ориентированные на долгосрочные перспективы, демонстрируют более высокие финансовые результаты со временем», – говорится в отчете консалтинговой фирмы McKinsey. Компании, которые сосредотачиваются на долгосрочном росте и инвестируют в исследования и разработки, опережают конкурентов, зацикленных на квартальных целях и цене акций. В 2001–2014 гг. доходы таких компаний были выше на 47 %, а прибыль – на 81 %, и с финансовыми кризисами они справлялись не в пример лучше, чем их близорукие конкуренты. Долгосрочный подход полезен и для экономики: по оценкам McKinsey, если все публичные компании примут такой стратегический подход, ВВП США будет больше на 0,8 % в год[306].

Здесь самое время сделать паузу.

У подобной статистики есть серьезный недостаток: она предполагает, что цель долгосрочного мышления – финансовая отдача и экономический рост. В этой главе мы рассмотрим альтернативную точку зрения, ориентированную на совершенно иную цель – создание глобальной экономики, удовлетворяющей потребности человека в пределах биофизических возможностей планеты поколение за поколением. Речь идет о стремлении к «экологической цивилизации», которую экономический мыслитель Дэвид Кортен описал как цивилизацию, способную «обеспечить материальный достаток и духовное изобилие для всех в балансе с регенеративными системами живой Земли»[307].

Действительно ли можно преодолеть зависимость от финансовой выгоды, роста ВВП, потребительской культуры и взять на вооружение экономическую концепцию, в которую заложено трепетное отношение к живой природе? Как раз это и пытаются сделать экономические повстанцы времени. Речь идет не об известных инвесторах, таких как Сон и Баффетт, а о растущей группе экологически мыслящих экономистов, градостроителей и передовых социальных предпринимателей по всему миру – от Бразилии до Бангладеш и Бельгии. Успешность их инициатив не гарантирована, ведь они стоят во главе пока еще хрупкого, зачаточного восстания, которое легко может потерпеть неудачу в сражении с существующей системой. Честно говоря, исторически шансы не на их стороне. Но их борьба дает надежду всем, кто стремится создать мир, пригодный для потомков. Итак, какие же проблемы стоят перед ними? Как мыслят и что делают эти люди, чтобы проложить путь долгосрочной регенеративной экономике?

Спекулятивные финансы и большая игра на понижение

Вкратце проблема заключается в следующем: краткосрочность встроена в генетический код неолиберальной парадигмы, которая доминирует в экономической мысли с 1980-х гг. в результате победы идеологии свободного рынка, провозглашенной Маргарет Тэтчер и Рональдом Рейганом.

Одним из закономерных следствий этой идеологии стало рождение новой эры спекулятивного капитализма. Финансовое дерегулирование, за которое ратовали неолиберальные экономисты, такие как Милтон Фридман, открыло возможности для быстрого заработка на рынках, но привело к серии катастрофических бумов и крахов. Достаточно упомянуть черный понедельник 1987 г., азиатский финансовый кризис 1997 г., пузырь доткомов, лопнувший в 2000 г., и глобальный финансовый кризис 2008 г., в результате которого миллионы людей лишились не только средств к существованию, но и своих домов. С 1970 по 2016 г. средний срок владения акциями на Нью-Йоркской фондовой бирже сократился с пяти лет до четырех месяцев[308]. Сужению финансовых временны́х горизонтов способствовали цифровые технологии: в 1815 г. Ротшильды использовали почтовых голубей для доставки новостей в целях торговли на результатах битвы при Ватерлоо, а современные оптоволоконные и беспроводные сети позволяют проводить сделки с акциями меньше чем за одну миллисекунду (в 300 раз быстрее, чем мы моргаем). Это эпоха «большой игры на понижение», быстрых денег и мгновенной алгоритмической торговли[309].

Краткосрочный подход столь же заметен и в неолиберальном стремлении осадить государство посредством приватизации. С 1990-х гг. миллиардные государственные активы, включая железнодорожные сети, системы водоснабжения и электростанции, активно продавались в частные руки, зачастую под давлением Международного валютного фонда, причем как в богатых, так и в бедных странах. Это могло быть полезным для решения проблемы государственного долга, но означало долгосрочную потерю государственных активов, которые должны были стать общим наследием будущих поколений.

Рост влияния финансового сектора также способствовал укоренению краткосрочности. К 2011 г. 45 из 50 крупнейших транснациональных корпораций мира представляли банковский или страховой сектор. Постепенно становясь доминирующими акционерами крупных производственных, горнодобывающих и сервисных компаний, они стали склонять их к краткосрочности с помощью двух золотых показателей финансовой выгоды: акционерной стоимости и рентабельности инвестиций. Крупные инвесторы начали повышать целевые показатели рентабельности инвестиций для контролируемых компаний, заставляя их ориентироваться на достижение финансовых целей с горизонтом всего несколько месяцев или даже недель[310].

Неолиберализм предложил миру экономическую модель, отрицающую реальность будущего. Однако было бы несправедливо возлагать всю вину за такую недальновидность на сторонников свободного рынка и трейдеров с Уолл-стрит, уверенных, что «жадность – это хорошо». Три основные модели экономического развития, которые преобладали после Второй мировой войны, – неолиберализм, его предшественник кейнсианство и марксизм, – объединяет вера в бесконечный экономический рост как средство прогресса[311]. Именно эта основополагающая вера представляет самую большую проблему для обеспечения долгого будущего человечества. Как сказал экономист Кеннет Боулдинг в начале 1970-х гг., «любой, кто верит, что экспоненциальный рост может продолжаться бесконечно в конечном мире, либо сумасшедший, либо экономист»[312].

Слова Боулдинга, возможно, очень не понравились некоторым экономистам, но они знаменовали появление нового экономического мышления, которое ставило во главу угла долгосрочные интересы людей и самой планеты.

Лоракс, «пончик» и подъем экологической экономики

Критический взгляд Боулдинга на рост нагляднее всего объяснил детский писатель доктор Сьюз в своей книге 1971 г. «Лоракс», ставшей уже классикой. Названная журналом Nature «своего рода „Безмолвной весной“[313] для детской площадки», эта книга рассказывает историю о том, как некто по имени Находкинс прибывает в сказочную страну изобилия и начинает бизнес по производству и продаже изобретенного им универсального изделия «всемнужка», сделанного из шелковистых листьев местных деревьев[314]. Дух и хранитель леса Лоракс пытается помешать вырубке деревьев, но безрезультатно. Находкинс помешан на увеличении своей извергающей дым фабрики, груженых фур и, конечно, прибыли. Он все время твердит: «Мне нужно расти, и я расту». Вскоре деревья изводятся начисто, дикая природа исчезает, вода становится грязной, а Находкинс сворачивает свой бизнес. Единственный утешительный момент в этой печальной экологической притче появляется в самом конце, когда мальчику