Нет - Анатолий Маркуша

Словом, к свершению он был готов. Нужен был объект. И, как всегда бывает в таких ситуациях, объект появился.

Через двадцать с лишним лет та женщина виделась без прикрас: рослая, крепкая, круглолицая, с кожей, чуть тронутой следами ветрянки, с пепельными, очень густыми волосами и дерзким взглядом серых некрупных глаз. Сколько ей было лет? Тогда он определить не мог, считал — порядочно, теперь, прикинув, сообразил — лет двадцать шесть, может быть, двадцать семь. Они познакомились на праздничном вечере в городском аэроклубе. Сначала Виктор танцевал с ней, потом увязался провожать. Как только остались вдвоем, полез целоваться. Сима — ее звали Симой — приняла его поцелуи как должное, целовалась с азартом, со стонами, и это было совершенно непохоже на то, что Виктор успел испытать с другими девчонками.

Был конец ноября. Мело сухим снегом. Дул резкий, пронзительный ветер. Дрожа от холода и нетерпения, Виктор шептал Симе на ухо:

— Пойдем к тебе. — Пригласить ее в свой дом Виктор не мог. Дома были мать, сестренка, и вся их семья жила в одной тесной комнате.

— Ко мне нельзя, Витенька, — едва слышно отвечала Сима и снова присасывалась к его губам.

— Почему?

— Сегодня никак.

Он не пропустил обнадеживающее «сегодня» и сразу спросил:

— А когда будет можно?

— Я скажу…

— Честно?

— Честно.

— Скоро?

— Скоро…

Он вернулся домой около трех ночи. У него болели губы, ныло все внутри, он никак не мог согреться и долго не засыпал.

Сима не обманула и через несколько дней действительно пригласила Виктора к себе. Предупредила:

— Приходи, у сестренки день рождения. Гости соберутся к восьми.

— А сколько лет твоей сестре? — спросил Виктор.

— Интересуешься? С чего бы это?

— Как с чего? Надо же сориентироваться.

— Альке исполняется шестнадцать. Так что смотри! За Альку я голову оторву!

«Сориентировавшись», Виктор купил духи «Красный мак», объявил дома матери, что идет на день рождения знакомой девочки, и в половине четвертого начал гладить брюки через газету. В пять он был готов. В четверть шестого вышел из дому.

Три часа, без дела проведенные в городе, показались скучными и нескончаемыми, как восемь томов персидских сказок.

Квартира Симы, ее родители, гости едва запомнились. Стол был заставлен всякой едой, над тарелками и судками вились какие-то малозначительные разговоры, в которых он, Витька, старался принимать приличное, ненавязчивое участие, совершенно не улавливая смысла бесцветных, невеселых слов. Кажется, он выпил какого-то вина — сладкого, противного. Но выпил немного и потому нисколько не захмелел. В десять часов отец извинился и ушел на дежурство, В половине одиннадцатого начали исчезать гости.

Сима шепнула:

— Не спеши. Сейчас все быстренько разбегутся.

В начале двенадцатого дочери прогнали мать в спальню и принялись убирать со стола. Виктор деятельно помогал таскать посуду на кухню.

Сима, как бы между прочим, сказала Альке:

— Ступай ложись, мы с Витей и без тебя управимся. Тебе завтра рано вставать.

Алька внимательно посмотрела сначала на сестру, потом на Виктора и нехорошо осклабилась:

— Ну что ж. Я не против. Только вы уж постарайтесь…

От этих слов и от подозрительного Алькиного взгляда Виктору сделалось знобко и как-то боязно, но он не подал виду, что трусит.

Когда Сима и Виктор, расправившись с посудой, вернулись в комнату, Алька уже спала на кровати, отгороженной матерчатой ширмой. В углу на старом комоде горела настольная лампа, предусмотрительно прикрытая поверх зеленого стеклянного абажура вышитым полотенцем. Виктор и Сима уселись на диване. Они опять целовались. И Виктор снова задыхался, и его опять трясло, словно в лихорадке.

Где-то, вероятно в соседней квартире, тоненько пропищали радиосигналы проверки времени. Виктор понял: двенадцать. И решил: надо действовать.

Быстрыми, плохо повинующимися пальцами обтрогал от шеи до коленок Симино тело и начал расстегивать все попадавшиеся под руку пуговицы. Сима сидела неподвижно, закрыв глаза, не сопротивляясь, но и никак не способствуя его судорожным, бестолковым движениям. Комкая шерстистую юбку, путаясь, казалось, в бесконечном трикотаже, то касаясь теплой, живой кожи, то упуская ее, Виктор внезапно подумал: «Так ничего не выйдет». И, мучаясь смущением, страшно труся, зашептал жарко и бессмысленно:

— Сима, Симочка… Ты… не хочешь?.. Да? Симочка…

— Тише, — едва слышно выдохнула Сима. — Алька проснется.

— Я больше не могу… Симочка… Ты не хочешь?..

— Ты хоть соображаешь, что говоришь? Раз бы один сказал: люблю. Или, может, не любишь?.. Может, просто так?

«Любишь»? Вопрос удивил Виктора. При чем тут любишь? Ни о какой любви он не думал. Ему не хотелось врать. И все-таки, все-таки он зашептал торопливо и бессвязно:

— Люблю, конечно… а то для чего бы?.. Разве не видишь! Люблю! — и снова стал целовать Симу, не испытывая от новых поцелуев ни возбуждения, ни радости, ни опьянения.

Потом они каким-то образом очутились в темной кухне. Как перебрались сюда, Виктор не заметил. Сима сидела на столе, а он стоял рядом, прижимаясь животом к круглым Симиным коленям. Виктор провел ладонями по ее ногам и с облегчением обнаружил — ни чулок, ни прочего трикотажа нет.

— Осторожно, тише… — прерывисто дыша, шептала Сима, — тише, Витя…

Внезапно раздался адский грохот. Что-то тяжелое и острое больно клюнуло Виктора в ягодицу. Едва соображая, что он умудрился спихнуть самовар с тумбы, Виктор панически ретировался…

Никогда потом так бессознательно, так неуправляемо не выходил Хабаров ни из одного самого безнадежного воздушного боя. Бывалый, проживший пеструю жизнь, Хабаров снисходительно, даже не без удовольствия вспоминал о своем первом тотальном поражении на женском фронте. Теперь. Но тогда… тогда ему было не до смеха. Обида, жгучий стыд, злость душили и гнули Витьку Хабарова. И еще много лет спустя слышались уничтожающие слова Симы, брошенные в спину, когда он, словно перепуганный насмерть зайчишка, скатывался по холодным ступенькам парадной лестницы:

— Эх ты, специалист!

Специалист! Виктор Михайлович терпеть не мог и долго избегал этого слова. Да, пожалуй, и сегодня в восприятии полковника Хабарова слово «специалист» имело несколько пренебрежительный, иронический оттенок.

Бесшумно распахнув двери, в палату вошла Тамара.

— Виктор Михайлович, — Тамара никогда не говорила Хабарову — больной, и он сразу с благодарностью отметил это, — питаться будем?

— Не хочется, Тамарочка. Может, отложим?

— Интересно, а как вы собираетесь поправляться? Чтобы кости срастались, надо обязательно хорошенько кушать. Я вам бульона принесла.

— Спасибо, Тамарочка, не хочу.

— Может, соленого огурчика съедите. Дать?

— Соленый огурчик — вещь, но ведь не с бульоном, детка.

— Знаю. Сейчас вы скажете: огурчик полагается под водку.

— Именно!

— Вот вы кушайте, поправляйтесь, а как вылечитесь, тогда мы с вами и водки выпьем.

— Ты будешь пить со мной водку?

— Буду!

— А для чего тебе пить водку со старым калекой?

— Как для чего? Разве все в жизни надо делать для чего-нибудь? И потом вы, наверное, большой специалист, научите, как правильно…

— Специалист?! — Хабаров вздохнул. Вздох получился какой-то странный — всхлипывающий. Пугаясь и стыдясь накатившего вдруг состояния, почувствовал: из глаз сами собой выбухают слезы — тяжелые, неожиданно горячие. Смигнул. Сделал усилие и сказал:

— Ладно, давай чего принесла.

— Вот умничек, вот отличник, — захлопотала Тамара, гремя посудой и стараясь не смотреть в лицо Хабарова.

Глава четвертая

Все делается, как предусмотрено наукой, ему переливают кровь, вводят глюкозу и антибиотики, дают хлористый кальций. И тревога постепенно отступает. Теперь надо взять в союзники время, набраться терпения, ждать. У него сильный, тренированный, великолепный организм, организм должен справиться…

«30 марта. Состояние больного удовлетворительное. Особых жалоб нет. Пульс 76 ударов в минуту. Живот мягкий. Скелетное вытяжение лежит правильно. На контрольной рентгенограмме, производившейся на месте, стояние отломков удовлетворительное. Центральный вывих не ликвидирован. Увеличена тяга…»

Она сняла халат и вышла на крыльцо.

Снег сильно осел за последнюю ночь, сморщился, утратил сахарную белизну. Скоро придет настоящая весна. Тепло. Ей хотелось пробежать по двору, набрать в пригоршни мокрого, липкого снега и стиснуть в тугой скрипучий снежок. Нельзя. Больные могут увидеть. А кто станет верить врачу, балующемуся со снегом? И она пошла к жилому корпусу медленным, размеренным шагом, расплескивая лужи новыми резиновыми сапожками…