Нет - Анатолий Маркуша

— Слава богу, пронесло. Попугай журавлю не пара. Журавль — птица верная, а попугай так, один интерьер…

Впрочем, по натуре своей Рубцов был немногословен и сейчас на коварном, скользком шоссе не лез к Анне Мироновне с успокоительными разговорами, а просто делал свое дело: вел машину, вел аккуратно, расчетливо и спокойно.

Анна Мироновна, глядя на черно-белую неуютную дорогу, думала о детях. После короткого телефонного разговора с Вартенесяном она несколько успокоилась, хотя сообщение о переломах Виктора никак нельзя было считать успокоительным. Но, во-первых, теперь наконец появилась ясность и, во-вторых, она знала: Витя в хороших руках.

Она думала о детях.

Может быть, это странно, но к дочери Анна Мироновна относилась совсем не так, как к Виктору. Конечно, любила, переживала за нее, болела ее болями и все-таки…

В детстве ребята часто ссорились. Задирала всегда младшая Аза. И Виктору постоянно говорили:

— Уступи, она маленькая.

Виктор злился, уступал неохотно и при первом удачном случае старался взять реванш.

Росли ребята в одинаковых условиях и тем не менее были совершенно разными. Если им приносили конфеты, Витя через пять минут все раздавал приятелям, стоило ему" увлечься чем-нибудь посторонним, мог забыть про сладости. Аза съедала одну конфету, вторую — оставляла на вечер, третью — на потом. Нет, она не была жадной, но в ней прочно гнездилась расчетливость…

Витя легко забывал детские обиды. Аза ничего не забывала.

Уже взрослым человеком, замужней женщиной, она поразила Анну Мироновну, сказав ей однажды в сердцах:

— Ты думаешь, я не помню, как ты еще в третьем классе отняла у меня коньки? На целую неделю отняла…

И Анна Мироновна вспомнила: действительно, был такой случай. За какие-то ребячьи проступки она запретила дочери брать коньки и заперла их в шкаф.

— Но когда это было, Азочка!

— Какая разница когда? Важно, что было…

Василий Васильевич сбавил скорость. По низине шоссе перемело поперечными наносами, машину нещадно подбрасывало и водило из стороны в сторону.

— Устали, Василий Васильевич? — спросила Анна Мироновна.

— С чего? Не я ее, она меня везет, — и похлопал рукой по баранке. — Лучше скажите: вам не холодно, Анна Мироновна?

— Нет. Печка хорошо греет.

И они снова замолчали, и Анна Мироновна вернулась мыслями к детям.

Хотя Виктор и был четырьмя годами старше Азы, он никогда не занимал в семье положения старшего брата.

Кажется, Виктор учился уже в десятом классе, ссорились в ту пору ребята реже; случалось, Виктор помогал Азе готовить уроки; иногда Аза делилась с Виктором своими секретами. И вот однажды Анна Мироновна услышала примерно такой разговор:

— И, по-твоему, я должна была ей уступить? Да?

— Из-за таких пустяков, Азка, не стоило вообще горячиться, тем более что ты все равно ничего не могла доказать…

— Как пустяки? Я принципиально, понимаешь, принципиально не пойду к ней кланяться…

— Ты дура, Азка. Принципиальность по мелочам — благодетель обывателей…

И Анна Мироновна впервые совершенно отчетливо почувствовала тогда не материнскую, а человеческую симпатию к Виктору и неприязнь к Азе.

Слов нет, Виктор доставлял ей куда больше огорчений, забот и переживаний, чем Аза, но все равно душа ее принадлежала в первую очередь сыну.

В последние годы Виктор встречался с Азой только по семейным праздникам или когда болели ее дети и надо было доставить врача, срочно раздобыть редкостное лекарство, когда Аза испытывала затруднение с деньгами. К сестре он относился в общем-то неплохо, но совершенно не переносил ее мужа.

Аза вышла замуж за своего институтского преподавателя. Был он человеком способным, вероятно, любил Азу, во всяком случае, жили они мирно. Хабаров не терпел его железобетонную логику, его примитивную убежденность во всем, что сегодня считалось незыблемым.

— Ну, хорошо, согласен, ты говоришь, что тепловые электростанции более рентабельны и более экономичны, чем гидростанции. Возможно. Тебе виднее. Тогда почему полгода назад ты утверждал, что нет ничего лучше гидросооружений, хотя капиталовложения окупаются в них несколько дольше, чем в других станциях? — спрашивал Виктор Михайлович.

— Я и сейчас не отрицаю, что с точки зрения чисто инженерной гидростанции имеют ряд неоспоримых преимуществ. Но одно дело — инженерный расчет и совсем другое дело — государственные решения в масштабах такой страны, как наша.

— Подожди, — не успокаивался Виктор, — как же ты, инженер высокой квалификации, допускаешь мысль, что государственные решения вроде бы не твоего ума дело?

— Ничего подобного я не говорил. Это уж твоя вольная интерпретация…

— Какая, к черту, интерпретация? Ты на глазах у меня изменил точку зрения вопреки убеждениям. Ничего себе будет жизнь, если все станут действовать подобным образом! Я не хочу произносить громких слов, а то бы…

— Можно подумать, что ты действуешь иначе!

— Конечно, иначе. Я могу изменить взгляд на вещи, но не потому, что мне велели, а потому, что жизнь, обстоятельства, расчеты убедили в такой необходимости…

— Тебе легче быть независимым. Ты же фигура, авторитет, герой.

— Не говори чепуху. Во-первых, я не родился героем, во-вторых, положение, авторитет, звание — вовсе не критерий в таких вещах. Когда еще Пушкин писал: «Только независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы»? Больше ста лет прошло…

В конце концов Виктору Михайловичу надоедало вести подобные разговоры, и он подолгу не ездил к Азе. Мужа ее за глаза Хабаров всегда называл по фамилии — Кондратьев. И как-то после очередного общения с ним сказал матери:

— Уж лучше бы этот Кондратьев дураком был. А то ведь неглуп, и хитер, и скользкий как угорь. Не понимаю, что, Азка совсем, что ли, слепая, если не видит, с кем живет?..

Машина притормозила у дорожного указателя.

— Ну вот, Анна Мироновна, до поворота докатили, — сказал Рубцов, — осталось одиннадцать километров. — Враждебно глянул на корявую проселочную дорогу, неумело перекрестился и сказал: — Пронеси, боженька, не дай застрять рабу твоему Василию…

Глава пятая

Она не ждала этого, и главный врач не ждал. Ему стало внезапно хуже. Снова боли и снова тревога…

Сдерживая огорчение, не давая разгуляться нервам, записывала:

«2 апреля. Состояние больного ухудшилось. Появились, боли в правой икроножной мышце, отечность правой стопы. Пульс на артериях нижних конечностей отчетливый. Живот мягкий, безболезненный. Не исключена возможность начинающегося флеботромбоза. Больному начато лечение антикоагулянтами…»

Кровь… кровь… надо следить за кровью. Через каждые два часа у него берут кровь из пальца.

Все правильно, но как объяснить человеку, в чем дело? Как успокоить? Как сохранить на своей стороне…

Впрочем, он сильный, и умный, и терпеливый…

И все равно жалко, что нет бога и нельзя надеяться на всесильное вмешательство, на его милосердную помощь.

Трое в схватке: больной, врач и болезнь. Смотри не упусти его.

Кровь, кровь, кровь… Сейчас нет ничего важнее.

Клавдия Георгиевна вошла в палату легким, неслышным шагом, взглянула на Хабарова, насторожилась. Не понравились глаза — блестели, и вид у Виктора Михайловича был утомленный, невыспавшийся.

— Что беспокоит? Боли?

— Нога вот расходилась — тянет… И сны замучили. Стараясь скрыть разом наполнившую ее тревогу, Клавдия Георгиевна спросила веселым голосом:

— Ну и какие же сны нас мучают?

— Странные сны, доктор. Сначала я стрелял по самолетной тени. Низко-низко, над самой степью летел самолет, а я заходил сверху, догонял и вел прицельный огонь не по машине, а по тени. И вроде бы тот самолет, что отбрасывал тень, пилотировал Сашка Збарский, и мы все время переругивались по радио. Он, собака, противным таким голосом требовал, чтобы я лез пониже к земле.

Я кричу: «Если так дальше пойдет, высоты на выход (из пикирования) не хватит!» А он смеется: «Ничего, зато контрольные снимки будут о'кей!» И, представляете, сам тоже снижается. Я атакую и тяну, аж холодный пот прошибает, вижу, нет высоты… А скоростенка — под тысячу! Все-таки вылезаю, и земля, когда я проношусь на каких-нибудь пятнадцати-двадцати метрах, так и рябит, так и рябит в глазах…

А Сашка кричит: «Молодец! Разрывы легли точно по центру», и прибавляет кое-что еще… Ну, что именно, я уж опущу, поверьте на слово — весьма убедительное.

— Господи, какие страсти — гоняться за призраками со скоростью тысячи километров в час! Я бы, наверное, умерла со страха.

— Между прочим, сон не совсем фантастический. Года три назад мне действительно пришлось проводить испытание новых прицелов, я тогда на самом деле стрелял по теням. Впечатляющая, скажу, работа!