Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Я смотрел на него с радостным восхищением и думал: нет, не изменился акустик противолодочного корабля. Такой же флегматик — мешковатая фигура, круглое добродушное лицо, бесхитростный, откровенный взгляд. Разве что штатский костюм, в котором я видел его впервые, делал его большим, но не солидным. Свои мысли я произнес вслух:

— Вот никогда не подумал бы: ты совсем не похож на Шерлок Холмса.

— Преступники тоже не верят. В этом вся соль.

Он рассмеялся широко и добродушно и поставил на стол бутылку молдавского коньяка три звездочки.

— А это зачем? — я укоризненно кивнул на бутылку.

— На всякий случай. — И опять широкая улыбка озарила грубоватое лицо Струнова, а у глаз собрались мелкие-мелкие морщинки.

— Такое добро и у нас найдется, — заметил я и достал из шкафа точно такую же бутылку.

Ирина быстро накрыла стол, и мы выпили за встречу. Струнов пил не спеша, он явно не хотел захмелеть. Меня слушал внимательно и что-то прикидывал в уме. Собственно, о себе я не очень распространялся: уволен в запас по сокращению.

— И чем же вы думаете теперь заняться? — осторожно поинтересовался он.

— Не знаю. Пока не думал. Во всяком случае, не морем. Только не морем!

— Пойдет в милицию, — пошутила Ирина. У нее было хорошее настроение. — Что, не возьмете?

Я заметил, как оживились глаза Струнова.

— Это было бы отлично! Как, Андрей Платонович?..

В ответ я рассмеялся снисходительно, прощая им безобидную шутку. Безобидную потому, что не принимал их слова всерьез. Чтобы мне, офицеру флота, грозе вражеских подводных лодок, стоять на перекрестке, размахивать жезлом и свистеть мальчишке, перебегающему улицу не там, где положено! Смешно, конечно, нелепо.

— А как ты попал в милицию? Что, ничего лучшего не мог найти?

Струнов ухмыльнулся и, чтобы стереть эту произвольную ухмылку, прикрыл рот тяжелой сильной рукой.

— Нет, почему же, я выбирал. И выбрал лучшее, — ответил он без иронии, и румянец застенчивости скользнул по его лицу.

Я был немножко удивлен и насторожился:

— Ты доволен?

— Да, — твердо ответил он и посмотрел на меня продолжительным взглядом.

Теперь я окончательно убедился, что он говорит искренне: он доволен своей профессией.

— Очень интересная работа, Андрей Платонович. Раньше я тоже не думал. Не понимал. Наше дело такое, что нужно вдуматься и полюбить. — Он достал сигарету, потом взглянул на спящую Катюшу и, спохватившись, быстро положил обратно.

— Я тоже хочу покурить, — сказал я понимающе. — Давай выпьем еще по одной и выйдем в салон подымить. — Я наполнил рюмки. — Что ж, Юра, — сказал я, — позволь мне тебя так называть и давай-ка переходи на «ты», а то я себя как-то неловко чувствую. Выпьем за твою службу, которую ты выбрал себе по душе. Надо полагать, она нелегкая.

— Спасибо, Андрей Платонович, с удовольствием. Поверьте — наш угрозыск заслуживает самого доброго слова. — На этот раз он выпил рюмку одним глотком, закусил бужениной и предложил: — А теперь пойдемте покурим.

Мы сели в кресла у треногого журнального столика. Табачный дым голубыми струйками уходил в открытое окно. На улице было пасмурно и душно: похоже, что к вечеру соберется дождь. Я хотел было расспросить Струнова о его жизни, о семье, но он опередил меня и продолжал начатый моим тостом разговор, впервые обратившись ко мне на "ты":

— Видишь ли, Андрей Платонович, у многих людей, притом наших, советских граждан, умных, культурных и вообще порядочных, даже коммунистов, бытует, мягко выражаясь, предвзятое отношение к милиции. Не будем искать причины. Во всяком случае, это обывательский взгляд.

— Да это понятно, — согласился я.

— В жизни нашей, к сожалению, еще есть человеческое отребье — воры, жулики, рецидивисты, наркоманы и даже убийцы. Я понимаю — это грязь, иметь дело с ней не очень приятно. А врач, который борется с разными бациллами, заразными вирусами ради человека, делает не то же, что делаем мы? И нам не легче, чем врачам. Уверяю тебя. Пожалуй, трудней. Потому что связано с опасностью. Предотвратить убийство, раскрыть преступление, обезвредить вора — разве, это не благородно? Все равно что не допустить вражеские подводные лодки в наши территориальные воды.

В его рассуждении была неотвратимая логика. Возразить было нечем, и я молча соглашался. А ему, казалось, недостаточно было моего молчаливого согласия. Он продолжал убеждать, точно хотел навязать свои убеждения мне:

— Милиция, Андрей Платонович, сейчас совсем другая. Это главным образом бывшие военнослужащие, офицеры и сержанты. К нам идут энтузиасты, романтики. Люди кристальной чистоты. "Длинного рубля" у нас нет. Работы не меньше, чем на флоте. И ответственность… Сам понимаешь, дело имеем с человеческими судьбами.

— Ты говоришь так, будто хочешь меня завербовать.

— Да нет, я просто отвечаю на твой вопрос. Вербовать нам не приходится. Мы выбираем лучших из лучших. Недавно взяли оперуполномоченным в ОБХСС офицера из авиации. Отличный товарищ. И представь, уже успел отличиться в разработке очень важной операции.

Меня подмывало спросить, что это за операция. Просто так, любопытно. Но понимал, что это, может, служебная тайна и я поставлю Струнова в неловкое положение. Смолчал. Офицер авиации — милиционер… Любопытно.

— А он что ж, этот летчик, делает?

— Как что? Работает. С увлечением.

— Да, конечно: романтика, энтузиазм, Шерлок Холмсы. — Он посмотрел на меня с болезненным выражением лица, и я пожалел об этих словах. Я не хотел его обидеть и сказал: — Ты извини меня. Но лично я… не гожусь для милиции.

— Напрасно ты так думаешь, — с грустью отозвался он и, подойдя к окну, засмотрелся на шумную улицу. Потом резко повернулся и произнес со вздохом: — Жаль, конечно. А то могли бы поработать…

Струнов постукивал пальцами по столику, а в глазах его, задумчивых и внимательных, легко читалось искреннее участие. Я ждал, что он спросит о Богдане, раз уж было упомянуто это имя, но он молчал.

Потом мы вернулись в комнату. Выпили за здоровье наших жен, затем за наш Северный флот, вспомнили товарищей по службе, походы, учения, штормы, Баренцево море. Нам было что вспоминать. Немножко захмелели.

Струнов сказал, что на службу он сегодня уже не пойдет, и я снова налил рюмки.

— А может, хватит? — сказал Струнов, кивнув на бутылку. — Я предлагаю лучше пойти погулять. Вы хорошо знаете Москву?

— Совсем не знаем, — ответила Ирина. — Я ленинградка, Андрей…

— Тоже ленинградец, — перебил я и добавил как бы поясняя: — Пять лет в морском училище — это что-то значит.

— Тогда поехали. Я покажу вам столицу. — Струнов живо поднялся из-за стола, приосанился.

Катюшу не с кем было оставить, Ирина к тому же устала за день, да и не хотела мешать нашему мужскому разговору, и на прогулку по Москве мы отправились вдвоем с Юрием.

Еще не было шести часов, когда мы вышли из гостиницы. Над Москвой только что прошумел густой теплый дождь, и над умытой, поблескивающей мостовой дымился легкий пар. Солнце, вспоров успокоившуюся тучу где-то в конце Ленинградского проспекта, огненной рекой текло вдоль улицы Горького, ослепительно плавило купола кремлевских соборов и позолоту башен. Москва выглядела праздничной, молодой и радушной. Красная площадь зазывно влекла к себе, но мы направились в противоположную сторону — к Садовому кольцу. На Пушкинской вздымались мощные струи фонтана, и на их фоне новое здание самого большого в столице кинотеатра «Россия» казалось хрустальным и легким. А вдали, куда кудрявой зеленью полого убегали бульвары кольца «А», в синеющем мареве торжественно маячил шпиль высотного здания. Как мачта далекого корабля, он создавал ощущение перспективы, простора и расстояния. Пусть что угодно говорят "умные спецы" по поводу этих высотных «сталинских» зданий, а мне они нравятся. Они как бы обобщают архитектурный облик Москвы, создают свой характерный, неповторимый силуэт большого города. Очевидно, не без внутренней логической связи я спросил Струнова:

— Говорят, памятник Юрию Долгорукому будут сносить. Это верно?

— Есть такой разговор, — ответил он, задумчиво глядя на бронзового Пушкина.

— А почему? Что за причина?

— Причину всегда можно найти или, на худой конец, придумать, когда одолевает страсть все ломать и переделывать по-своему, — тонкая усмешка скользнула по его добродушному лицу.

До самой площади Маяковского мы шли молча: разговор о ломке памятников что-то перевернул в нас, испортил настроение. На площади мы сели в такси.

Машина легко бежала по Садовому кольцу, навстречу остроконечным мачтам высотных зданий. Жилой дом на площади Восстания, Министерство иностранных дел и Министерство внешней торговли на Смоленской площади, гостиница «Украина» на Кутузовском проспекте — они, как вехи, как ориентиры, вздымались над городом. Массивные, обособленные, не дома, а памятники, символы эпохи, с характерными для нее приметами. Я почему-то подумал в эти минуты, что черты времени ярче и наглядней всего выражены в архитектуре. В шатких, неустойчивых коробках, начисто лишенных национального стиля, явственно виделось желание подражать Западу, подстраиваться под чужое. Силуэт города, его контуры… Не эти ли вехи-маяки создают архитектурный лик?.. Я стоял у гранитного парапета на Ленинских горах и глядел на Москву как бы с высоты птичьего полета.