Любовь и ненависть - Иван Шевцов

Я не знаю деталей работы нашей контрразведки, да и о пограничниках имею представление лишь по старым, двадцатилетней давности, кинофильмам. Но после этого случая убежден: и те и другие работают хорошо. Им можно верить, на них можно положиться.

Человек светил фонариком и с нервозной нетерпеливостью — в этом была и жажда, и надежда, и мольба — смотрел на море и не видел его, а слышал, чувствовал всеми своими нервами, каждой клеточкой. Он старался до предела обострить слух и зрение, но, сам того не желая, перешагнул где-то этот предел, потому что не увидел, как с обеих сторон в семи шагах от него очутились два вооруженных пограничника, и он понял это лишь тогда, когда раздался негромкий, почти тихий, но повелительный возглас:

— Стой! Руки вверх! — И тотчас же дуло автомата металлическим холодом дохнуло ему в лицо.

А потом подошел третий пограничник, одетый в штатское. Как и те двое с автоматами, он возник неожиданно из ночи — не такой уж кромешной, мглистой и зябкой — и скомандовал тоже тихо, приглушенно:

— Обыскать!

Человек с фонариком не противился. Он только бормотал нечто не совсем связное, то приглушая, то возвышая до вскриков свой неуверенный голос:

— Я вчера здесь гулял… Понимаете, гулял, дышал воздухом и обронил… Часы обронил… И вот нашел, видите, только сейчас нашел. А то без часов здесь нельзя, никак нельзя без часов.

Тогда пограничник в штатском приблизился к нему вплотную и сказал, точно словами хлестнул по лицу:

— Да замолчите вы… господин Дубавин. Нам все известно, зачем вы здесь.

— Товарищ Кузовкин… Анатолий Иванович. Как я рад, что это вы. Я все объясню. Пожалуйста, пойдемте куда угодно, хоть на заставу, вы убедитесь, это недоразумение… — теперь уже на лепет перешел Арий Осафович Дубавин.

— Пароль? Быстро говорите, Дубавин, пароль! Потом будет поздно. Ну, пароль?! — потребовал лейтенант Кузовкин.

У Дубавина не было времени для размышлений. Он должен был отвечать немедленно. Иначе — "потом будет поздно". Кузовкин не угрожал, нет, он просто предупреждал, напоминая о том, что преступник, вовремя сознавшийся и оказавший тем самым услугу следствию, может рассчитывать на смягчение наказания. Дубавин это знал. Быть может, он не сразу сообразил, зачем Кузовкину нужен пароль, но он отлично понимал, что пароль этот нужен. И он назвал его. Тогда Кузовкин приказал пограничникам отвести задержанного, а сам остался стоять на берегу, посылая в море слабый луч карманного фонарика. Теперь он уже не был лейтенантом Анатолием Ивановичем Кузовкиным. Теперь он был Арием Осафовичем Дубавиным.

Иностранная подводная лодка лежала на дне моря у самого берега с выключенными моторами. Напрасно два наших противолодочных корабля прослушивали водную толщу — лодка не обнаруживалась. В двадцать два ноль-ноль она подняла перископ, направленный на берег. Моргающий глаз фонарика на лодке был замечен тотчас же. Была дана команда всплывать. Не теряя драгоценных минут, от лодки к берегу отошла малая надувная шлюпка, чтобы забрать того, кто стоял на берегу в томительном ожидании и ради кого подводная лодка совершила очень большой и трудный поход в чужие воды. Экипаж ожидал обещанных наград, и лишь командир да штурман отдавали себе отчет, с каким риском связан их поход. Лодкой командовал тот самый офицер, которому однажды удалось проникнуть почти к самой Завирухе и который ушел невредимым из-за халатности отца и сына Инофатьевых.

Кузовкин лишь на одно мгновение осветил шлюпку дубавинским фонариком, затем ловким прыжком вскочил в нее и назвал пароль. А через несколько минут он сидел уже в каюте командира чужой подводной лодки, начавшей поспешно погружаться на дно.

Но в это время с берега, почти с того места, где был задержан Дубавин, над морем взвились одна за другой две осветительные ракеты. Это был сигнал двум нашим кораблям, которые, прежде чем погасли две последующие ракеты, с ослепительно включенными прожекторами бросились на лодку, быстро уходящую на глубину.

Треснула ночь над морем, разбитая захлебывающейся скороговоркой пушек двух кораблей. Один снаряд насквозь прошил стенку боевой рубки и разорвался внутри, другой заклинил перископ. Катера подошли к лодке на предельное расстояние, их пушки угрожающе, в упор глядели на ярко освещенную броню чужой, пойманной с поличным лодки. Командир ее понял, что шансов на успешное бегство не осталось никаких и что дальнейшее погружение просто бессмысленно: стоит только рубке скрыться под водой, как на их голову обрушатся глубинные бомбы. И опять с грохотом и надрывом заработали помпы, выдувая балласт воды, и снова, как полчаса назад, иностранная лодка начала всплывать на поверхность. Только теперь не молчала ее рация: в эфир открытым текстом, как заклинание, как вопль отчаяния, летели слова: "Сбились с курса, окружены и атакованы советскими кораблями, получили серьезное повреждение. Всплываем. Координаты…"

"Сбились с курса", "заблудились…". В который раз прибегают к этой не столько наивной, сколько глупой версии преднамеренные нарушители сухопутных, воздушных и морских границ! Они знали, что это глупо, что ни один сведущий человек этому не поверит, но у них не хватало мужества сказать правду. Их нужно непременно за руку поймать, показать улику. И этой живой, убедительной, неопровержимой уликой был тот человек — советский подданный, агент иностранной державы, — за которым пришла лодка в чужие воды, преодолев тысячи миль, и который (вернее, двойник его) теперь сидел запертым в каюте командира.

Командир отлично понимал, что для него самое ужасное — тот посторонний, да еще советский, человек на борту лодки. Избавиться от него не было никакой возможности. Спрятать? Но где и как? Он знал, что советские моряки произведут тщательный осмотр всей лодки и никуда не спрячешь живого человека. Живого. А собственно, нужен ли он теперь? А не лучше ли избавиться от него? Выбросить в море через торпедную трубу?

Лихорадочно метались мысли в разгоряченном мозгу командира лодки. На выручку пришел помощник. Торопливой скороговоркой он сказал:

— Этот русский не должен быть русским. Разрешите быстро переодеть его во флотскую форму?

— Переодевайте, — согласился командир, но тут же передумал: — Погодите. Это может вызвать непредвиденные осложнения. А вдруг проверят штатное расписание. И потом — не успеете переодеть. За борт бы его… Но поздно. Решено: пусть лучше будет корреспондентом военной газеты.

А на верхней палубе лодки уже стучат каблуки советских моряков. Помощник командира с шумом ворвался в каюту и угрожающе сказал невозмутимому Кузовкину:

— Вы — мистер Шварц, понимаете? Генри Шварц, журналист. Представитель агентства… или газеты, черт побери, как угодно назовитесь. Соображайте сами. Попробуйте сыграть роль.

Итак, лейтенанту Кузовкину предстояло одновременно сыграть две роли: Ария Дубавина и Генри Шварца. Но он не собирался этого делать: теперь уже не было нужды. Он сидел в кают-компании вместе со всеми офицерами, которых собрали по моему приказу. Мы, трое советских офицеров-моряков и представитель пограничников, вошли в кают-компанию и первым нашим вопросом было:

— Есть на лодке посторонние?

— Нет, — коротко ответил командир.

— А кто будет этот штатский? — Майор-пограничник устремил строгий взгляд на Кузовкина.

— Мистер Генри Шварц, журналист, — с готовностью, но без излишней торопливости ответил командир лодки.

— Как и когда он попал к вам на корабль? — осведомился майор.

— Он вышел вместе с нами из базы, — командир назвал военно-морскую базу одной иностранной державы.

— Вы подтверждаете слова командира корабля? — спросил майор-пограничник лейтенанта Кузовкина.

— Нет, не подтверждаю, — ответил Анатолий Иванович. — Я не мистер Шварц и не журналист. Я советский человек — Кузовкин Анатолий Иванович. Меня приняли на борт лодки, — он взглянул на часы, — сегодня в двадцать два часа двадцать восемь минут здесь. Я был доставлен их матросом на специально посланной за мной шлюпке.

Кузовкин Анатолий Иванович… Так вот ты, значит, какой, "просто Толя"! Не таким я представлял тебя по запискам Ирины. Я смотрел в его острые, холодно поблескивающие глаза и пытался за несвойственной им суровостью разглядеть тихого, застенчивого паренька, пишущего нежное письмо Ирине. Это было трудно. Перед нами стоял внутренне собранный юноша, не только готовый на любой подвиг, но уже совершивший его. Когда он шел вместо Дубавина на чужую подводную лодку, в логово врага, он отлично знал, чем ему это грозило в случае неудачи. Здесь был определенный риск. Всякое могло случиться: и от наших глубинных бомб мог погибнуть вместе с врагами, и от неприятельской руки. Я смотрел на Кузовкина и вспоминал наш разговор с Мариной о подвиге. Вот это и был настоящий подвиг простого, ничем не приметного советского человека. Размышления мои прервал голос командира чужой подводной лодки, обращенный прямо к Кузовкину: