Любовь и ненависть - Иван Шевцов

— Доктор, с мужем что-то стряслось. Кричит на весь дом, на стену лезет. Резь в животе. Помогите, ради христа, дайте ему порошков, чтобы успокоился.

Я быстро собралась и пошла следом за ней. Стояла глухая декабрьская ночь. Вторые сутки, не переставая, мела метель, бесконечная, темная.

Больной сильно мучился, жаловался на острую боль в животе. Что могло быть — отравление или приступ аппендицита? Показатели на аппендицит. Нужна срочная операция. Но кто ее сделает, где и как? Побежала в канцелярию колхоза, связалась по телефону с Завирухой. Второпях объяснила заведующему райздравотделом суть дела и попросила немедленно выслать хирурга.

— За хирургом дело не станет, только на чем он должен до вас добираться? — послышался голос в трубке.

— Как на чем? — вспылила я и осеклась. Действительно, на чем? Никакой вертолет в такую погоду не полетит. И вдруг слышу голос в трубке:

— Попытайтесь доставить к нам больного своими средствами, морем.

Мне показалось, что голос у заведующего слишком спокойный и равнодушный. И я начала кричать в телефон:

— Да вы понимаете, что на море шторм! Кругом все кипит. При такой качке живого не довезем.

— Ну что ж поделаешь. Тут мы с вами бессильны, — начал заведующий, но я опять перебила его с возмущением:

— Поймите же, человек умирает. Отец троих детей. Войну прошел, ранен был тяжело, выжил, а тут от аппендицита умирает… Как так можно! Я требую немедленно прислать хирурга!

— Товарищ Инофатьева, — строго и раздраженно сказал заведующий, — не устраивайте истерики. Я вам объяснил русским языком: у нас нет средств, чтобы в такую погоду послать к вам хирурга! Нет!.. Понимаете? Мы с вами бессильны.

И тогда я заплакала. Там же, в канцелярии колхоза, в присутствии Игната Ульяновича, который растерялся и не знал, как и чем меня утешить. Я вспомнила дочь свою, умершую от аппендицита, и малолетних детей больного. Останутся сиротами, без отца. У больного на животе шрам. Я спросила, от чего это? Он ответил тихо, преодолевая боль:

— Под Вязьмой меня, осколком… Плох был, думал, конец… Подобрала сестричка… Молоденькая, квелая, совсем дитя. Вынесла, перевязала. И вот выходили…

Милые девушки, мои старшие сестры!.. Сегодня я вспомнила вас, уходивших прямо из школ и институтов на фронт защищать Родину. Вы были слабыми, хрупкими, юными. И на ваши плечи обрушила война громадную тяжесть. Родные мои! О ваших подвигах я знаю по книгам, кинофильмам. Вы стали легендарными для потомков. Разве можно не преклоняться перед вами, дорогие мои сестры! Вам было в тысячу раз труднее, чем мне. И вы, наверно, иногда плакали и, вытерев слезы, продолжали делать свое героическое святое дело. Простите мне мою слабость. Я возьму себя в руки. Пусть ваш образ и дела ваши будут всегда для меня примером в жизни.

Не смущаясь Сигеева, я вытерла слезы и спросила:

— Можно мне связаться по телефону с командиром базы?

— Зачем, Ирина Дмитриевна? — поинтересовался Сигеев.

— Я попрошу его прислать хирурга. На военном корабле, на чем угодно.

— Вы с ним знакомы?

— Это не имеет значения, — ответила я. Действительно, командир базы, сменивший моего свекра, не был мне знаком. Голос у него по телефону показался очень сухим, холодным. Я сказала, что говорит дочь адмирала Пряхина, что я работаю врачом в Оленцах и что нам срочно требуется хирург. — Помогите!

Он ответил не сразу:

— Подумаем.

— Нет, вы обещайте, умоляю вас…

— Постараемся, примем меры, — коротко ответил человек, которого я никогда не видела. И добавил: — Мы вам сообщим. Как вам звонить?

Я сказала.

Через полчаса я получила телефонограмму: "Врач-хирург на корабле вышел в Оленцы".

Военный врач прибыл на миноносце вовремя. Это был не просто хирург. Это был Шустов, наш Вася Шустов, институтский Пирогов, как звали его в Ленинграде. Он сделал операцию очень удачно. Миноносец, на котором он прибыл, ушел дальше, в Североморск. Вася задержался в Оленцах до новой оказии. Мы сидели с ним у меня дома, пили чай и вспоминали Ленинград.

Ах, какой это человек Вася Шустов!.. Он ни на кого не похож, его не с кем сравнить. Тихий, даже как будто застенчивый, он в то же время какой-то твердый, уверенный в себе и бойкий. У него умные, внимательные глаза, которые он слегка щурит, когда смотрит на вас, глаза, выдающие постоянную глубокую и напряженную мысль. По праву институтских товарищей мы сразу — с ним были на «ты», и это создало между нами атмосферу дружеского доверия и теплоты. Я спросила, доволен ли он своей работой и вообще судьбой. Он ответил:

— Доволен вполне. У меня есть любимое дело. Я им занимаюсь. Ну а что касается Севера, я к нему тоже привык. Человек ко всему привыкает. Я не могу сказать, что полюбил этот край. И не верю, кто пытается утверждать свою любовь к Заполярью. Чепуха. Громкие фразы. Хотя иногда произносят их вполне искренне. Человек любит свое дело, а не эти холодные серые скалы, не проклятую ночь, не вьюгу. Человек дело любит, а думает, что край, природу. Природу здешнюю любить не за что. Она вся против человека… Впрочем, справедливости ради надо признать, что природа здесь вызывает на философские размышления, будит мозг. Когда в глубоких ущельях здесь нахожу папоротники и акацию, то невольно представляю ту жизнь, которая была здесь, когда водились мамонты и прочие вымершие существа, когда росли субтропические растения и море было теплым. Может, вот эти папоротники достигали гигантских размеров. И мне кажется, что было это совсем недавно. Тогда рождается масса интересных вопросов, загадок. Например, почему все-таки сюда пришел холод? Как ты думаешь?

— Как я думаю? Признаюсь — никак. Просто не думала. А вот природа здешняя действительно возбуждает какие-то мысли. Скалистая тундра мне кажется морем, только застывшим, и скалы, убегающие за горизонт, кажутся волнами, внезапно остановившимися и окаменевшими. Здесь всему удивляешься. И папоротнику, и акации, и рябине, и даже березовой рощице, похожей на яблоневый сад. А вот почему здесь стало холодно, а раньше было тепло, я действительно как-то не думала. А в самом деле, почему так?

— Да ведь пока что всё гипотезы. Их легко придумывать. Я и сам могу их сочинять. Представь себе, что когда-то земля наша находилась ближе к солнцу. Или, может быть, где-то в нашей Галактике существовало другое солнце — раскаленная планета. А затем погасло. Два солнца — это роскошно, правда? Светят себе попеременно. А то и оба сразу. Никакой тебе ночи: ни полярной, ни даже простой. Оттого и растительность такая буйная, сочная. Ты подумай, правда ведь любопытно?

— Сколько загадок в природе! — отозвалась я.

— Многие будут разгаданы, как только человек вырвется в космос и достигнет других планет, — мечтательно и уверенно ответил Шустов. Затем с той же убежденностью продолжал: — Но самая трудная загадка — сам человек. Его нелегко разгадать. Не так просто проникнуть в тайны мозга. И вот что я скажу тебе, Ирина, профессия наша особая, чрезвычайно важная, я бы сказал, в будущем обществе она станет первостепенной. И не потому, что она моя, что я ее люблю. Нет. Надо быть объективным. Что самое главное для человека? Поэзия? Музыка? Крыша над головой, сытый желудок? Нет — здоровье, жизнь. Мертвый человек не человек, это труп. Больной человек тоже полчеловека. Больной миллионер отдаст все свои миллионы, дворцы, лимузины и яхты, все — за здоровье, за десяток лет продленной жизни. И ни один бедняк не согласится болеть ни за какие богатства, если он может все-таки как-то существовать. Сегодня мы мечтаем о продолжительности человеческой жизни в сто пятьдесят — двести лет. А кто сказал, что это предел?

Внезапно он умолк. Лицо его стало бледным, глаза суровые и холодные. Я спросила:

— Доживем ли мы с тобой сами до ста пятидесяти лет?

Он посмотрел на меня снисходительно, улыбнулся одними губами, ответил, как отвечают ребенку:

— Во всяком случае, хочется думать, что доживем…

Глава восьмая

Записки Ирины оборвались внезапно.

В иллюминатор било молодое, только что проснувшееся солнце. Дрожащий тонко-волокнистый луч его был похож на золотую мелодию и звенел в ушах, во всем моем теле неумолчным переливчатым напевом, напоминающим и музыку высокого соснового бора и пчелиный звон в июньском лугу. Пела душа свою неподвластную мне песню, пела сама, независимо от моего желания.

Я сел за стол и стал писать письмо. Я впервые в жизни писал любимой женщине. И вот удивительно — самым трудным было начало. Я не знал, какими должны быть первые слова. А ведь от них зависели и другие, последующие. "Любезная Ирен" — называл ее Дубавин, и это ей не нравилось. «Арина» — просто, по-крестьянски звали ее Захар и Лида. Это ей, очевидно, нравилось.

А я не находил первых слов. Тогда, оставив на столе чистый лист бумаги, я сошел на берег. Меня потянуло пройтись по Оленцам. Поселок показался мне теперь совсем иным: те же дома, что и вчера, тот же залив, те же люди. Но теперь все это было каким-то близким, родным мне. На причале я встретил Сигеева среди рыбаков и сам узнал и Новоселищева, и Захара, и даже старика Агафонова. И это меня больше всего поражало — сам узнал! Попадись мне на глаза лейтенант Кузовкин или Дубавин — определенно я узнал бы их: так сильно врезались они в мою память по запискам Ирины. Мне казалось, что и я жил в Оленцах долго-долго и сотни раз встречался с этими людьми.