День пламенеет - Джек Лондон

Удар вначале был нечувствительный.

В Сан-Франциско собирался съезд «Общества Христианского Усердия». Союз рабочих транспорта поднял шум из-за переноски багажа посторонними лицами. Было пробито несколько голов, человек двадцать арестовали, и багаж был выдан. Никто бы не мог заподозрить, что за этой ничтожной ссорой стоит хитрый ирландец Хегэн, опирающийся на клондайкское золото Пламенного. Дело было незначительное — таким во всяком случае оно казалось. Но Союз грузчиков ввязался в ссору, поддерживаемую всей федерацией водников. Отказ поваров и лакеев обслуживать грузчиков-скэбов[10] и их нанимателей вывел из строя поваров и лакеев. Мясники и служащие скотобоен отказались поставлять мясо, предназначенное для ресторанов, обслуживающихся скэбами. Объединенная ассоциация нанимателей выступила сплоченным строем и столкнулась с 40000 организованных рабочих Сан-Франциско. Ресторанные пекари и развозчики хлеба забастовали, их примеру последовали поставщики молока и живности. Союз строительных рабочих предъявил недвусмысленные условия, и весь Сан-Франциско был охвачен волнением.

Но все же это был только Сан-Франциско. Интриги Хегэна были задуманы мастерски, а кампания Пламенного продолжала упорно развиваться. Мощная боевая организация, известная под именем «Тихоокеанский союз моряков каботажного плавания», отказалась работать на судах, обслуживаемых грузчиками-скэбами. Союз предъявил ультиматум, а затем объявил забастовку. К этому-то и стремился все время Пламенный. На каждое входившее в гавань судно поднимались представители союза и отправляли экипаж на берег. А за матросами уходили кочегары, механики, судовые повара и лакеи. С каждым днем увеличивалось число пароходов, стоящих без дела. Набрать экипаж из скэбов было невозможно, ибо члены Союза моряков были борцами, прошедшими суровую школу на море, и их вмешательство грозило скэбам избиением и смертью. Забастовка распространилась по всему тихоокеанскому побережью, и все порты были переполнены бастующими судами, а морской транспорт совершенно замер. Прибрежная Навигационная Компания и Гавайская, Никарагуанская и Мексиканская Компании пароходства оказались припертыми к стенке. Расходы по ликвидации забастовки были огромны, они ничего не зарабатывали, а положение с каждым днем ухудшалось, пока не раздался крик: «Мир во что бы то ни стало». Но мир настал лишь после того, как Пламенный и его союзники сыграли на все свои карты, загребли выигрыши и разрешили доброй половине материка возобновить дела.

Было замечено, что в последующие годы многие рабочие лидеры отстроили себе дома или поуезжали в Старый Свет, а немедленно вслед за кампанией Пламенного другие вожди ее сделали блестящую карьеру и захватили в свои руки контроль над муниципальным управлением и муниципальными деньгами. Даже сам Сан-Франциско, оседланный политическими заправилами, не подозревал, в какой мере это положение обусловлено той борьбой, которую затеял и выиграл Пламенный. Хотя детали сыгранной им роли никому известны не были, но в конце концов его участие во всей этой истории обнаружилось и он стяжал себе общую ненависть. В сущностей сам Пламенный не подозревал, что его поход против пароходных обществ разрастется до таких колоссальных размеров.

Цели своей он добился. Он затеял азартнейшую и рискованную игру и выиграл, разбив в пух и прах пароходные компании, совершенно законными ходами безжалостно ограбив держателей акций. Конечно, помимо крупных сумм, полученных от Пламенного, союзники его использовали преимущества, позволившие им позднее грабить город. Его союз с бандой головорезов повлек за собой чудовищные злоупотребления, но совесть его была спокойна. Он помнил слова, слышанные им от одного старого проповедника: поднявший меч от меча погибнет. Играя с головорезами, человеку приходится идти на риск, но он-то, Пламенный, остался невредим. В этом — суть дела. Он выиграл. Все это было игрой и войной между сильными людьми. Глупцы в счет не шли. Им всегда попадало; это заключение он вывел из того немногого, что знал из истории. Сан-Франциско хотел войны, и он дал ему войну. Такова игра. Все крупные игроки поступали именно так и даже гораздо хуже.

— Не говорите мне о морали и гражданском долге, — ответил он одному настойчивому интервьюеру. — Если вы оставите завтра свою работу и перейдете в другую газету, вы будете писать то, что вам прикажут. Вот они — ваши мораль и гражданский долг; на новой работе вам придется поддерживать воровскую железную дорогу… моралью и согласно гражданскому долгу, я полагаю. Цена вам, сынок, — ровненько тридцать долларов в неделю. Вот за сколько вас покупают. А газета ваша продает немного дороже. Заплатите ей сегодня цену, и она изменит свою теперешнюю гнилую политику на другую, такую же гнилую; и какого черта вы еще говорите о морали и гражданском долге? А все потому, что каждую минуту рождаются сосунцы. Пока народ терпит, они будут его грабить. А акционеры и дельцы пусть лучше перестанут выть о том, как их обидели. Когда они валят другого на землю и пожирают его, вы не услышите, чтобы они выли. А на этот раз их слопали, этим все объясняется. Не говорите сентиментальных глупостей, сынок! Эти самые парни готовы украсть крошку хлеба у голодающего и вырвать золотую пломбу изо рта мертвеца, да еще и вой подымут, если мертвец ударит их в ответ по морде. Все они одним миром мазани — и мелюзга и те, что покрупнее. Посмотрите на ваш Сахарный трест, со всеми своими миллионами он крадет воду в Нью-Йорке, как самый обыкновенный вор, и обвешивает правительство на своих мошеннических весах. Мораль и гражданский долг! Сынок, позабудьте об этом.

Глава VIII

Жизнь на лоне цивилизации не пошла на пользу Пламенному. Правда, он стал лучше одеваться, манеры его несколько изменились к лучшему, и по-английски он стал говорить правильнее. В нем — игроке и бойце — открылись замечательные способности. Он привык к жизни на широкую ногу, а ум его отточился, как бритва, в этой свирепой сложной работе сражающихся самцов. Но он очерствел, и исчезла его былая добродушная веселость. О культурных завоеваниях он ничего не знал. Даже существование их было ему неизвестно. Он стал циничным, озлобленным и жестоким. Власть положила свой отпечаток на него, как и на всех людей. Не доверяя крупным эксплуататорам, презирая глупцов эксплуатируемого стада, он верил только в самого себя. Это повлекло за собой ошибочно преувеличенное мнение о своем «я», а доброе отношение к другим — нет, даже просто уважение — было разрушено, оставалось только преклоняться перед своей личностью.