Мальчик с Голубиной улицы - Борис Ямпольский

У самого дома меня встречает Микитка.

— Цел?

— Ну, цел!

— А товар где?

— Да, товар, — хнычу я, — знаю, какой товар.

И я отдаю ему пачку. Он удивленно смотрит на меня, разрывает пачку, и из нее высыпаются яркие коробочки «Цыганки Азы».

12. Смерть генерала

Отцвели нарциссы, пышно-красные, тронутые желтизной гладиолусы. На клумбах остались лишь георгины и астры.

А генерал и бульдог дни и ночи сидели все в одной и той же позе. О чем они думали, наблюдая темные тени на стене? О чем молчали дни и ночи? Чего ждали?

Генерал за все время ни разу не спросил, что там, за окном, — город или село, и чей это дом, кто хозяин дома, кто это говорит ему по утрам: «Здравствуйте!», а вечером: «Спокойной ночи!», кто это бесконечно входит и выходит и двигается по комнате.

В сарае родился ребенок, и крик его слышен был не только в этой, но и на соседней улице, и там говорили: «Родился еще один», а генерал даже не спросил, кто кричал и почему. Лишь иногда, неизвестно отчего, в комнате пробуждался интерес к жизни, и генерал говорил: «К черту! К черту!» Но к кому это относилось — никто не знал.

Однажды ночью все проснулись от шума, хлопали двери, страшно выла собака.

В нашем доме, когда кто-нибудь болел, пахло шалфеем, крепким чаем, старым клетчатым бабушкиным платком.

А теперь запахло карболкой, йодоформом и еще какими-то чужими, злыми лекарствами.

В банке с водой принесли пиявки. Всю ночь бегали в аптеку, и старый аптекарь сказал, что лучше он с аптекой переберется в наш дом, чтобы его не будили звонками; в конце концов, от этого звона он что-нибудь перепутает, если уже не перепутал, потому что сердце его отчего-то разрывается на части. И, схватив свои большие аптекарские очки, он побежал разглядывать коробку, из которой только что принял мятные лепешки.

— … Слава богу, разбил паралич, — сказала тетка, выйдя из комнаты генерала.

— Его разбил паралич, — сообщил я на улице.

— Разбил? — сказал Яша Кошечкин. — Так почему же он сидит в кресле целый?

В самом деле, это было непонятно.

Я тихонько открыл дверь. Генерал полулежал в кресле не двигаясь, каменный, только тусклые глаза его долго смотрели на меня. И вдруг я почувствовал, что они все видят, все понимают и все помнят, только ничего не могут сказать. И такая была в них мука, так они были напряжены, что почти скрежетали, и казалось, вот-вот выскочат на лоб и закричат так, что расколется и упадет потолок.

Я сказал, как учила меня тетя:

— Здравствуйте, господин генерал.

Он задвигал губами, как бы прожевывая мои слова, а я стоял и ждал. Но он жевал без конца. И я понял: он ответит мне уже с того света.

Время шло. Всходило и заходило солнце. В ночной тишине слышно было, как в саду падают яблоки. Осыпались георгины — последняя фантазия и последний сон земли. По ночам с неба падали на землю осенние звезды и слышался плач улетающих птиц.

А потом полили дожди, холодный ветер хлестал в окна, деревья стояли черные и угрюмые, почти без листьев, а оставшиеся были чугунного цвета и по ночам трещали.

Прибыло еще несколько фаэтонов, набитых чемоданами и собаками, и дом странно пропах сладкими духами и псиной.

Сколько собак! Словно люди легко оставляли и поместья, и мужиков, и всю прошлую жизнь, и воспоминания, но не в силах были оставить только собак и тащат их за собой, как свою судьбу.

Длинный черный доберман, стуча обрубком хвоста, носился через все комнаты. Он впутывался во все споры, откликался на все звонки, никто не мог войти и выйти из дома — он встречал всех приходящих и провожал всех уходящих, выскакивая за ними на крыльцо и еще долго, после того как они уходили, ругал их; и когда генеральский бульдог где-то там, в парадной комнате, рычал, доберман прыгал на буфет, готовый от злобы проглотить бокалы; а пегая собачонка Зизи так заливалась на кухне, что становилась малиновой, и повар с большим трудом отпаивал ее теплым молоком, приводя снова в пегий вид.

Появился и исчез эксперт — француз Буланже, который весь день ходил с бинтами на усах, а вечером перед зеркалом распускал свои пушистые белокурые усы, И было похоже, что он только и жил на белом свете для того, чтобы забинтовывать и разбинтовывать свои усы.

Я забыл и лицо его, и походку, и слова, которые он тогда произносил, а усы остались в памяти моей и витают передо мною одни, без мосье Буланже.

Приехал и уехал барон Кляк, говоривший, что завивал волосы в Париже, и какой-то люксембургский баронет Эмиль с бледными и накрахмаленными щечками, и кавказский князь в алой черкеске и с бараньими глазами навыкате. У князя была длинная тройная фамилия, которую мог выговорить разве только индюк. Он возил за собою бурдюки с вином и, напившись, удивлялся, что вокруг нет гор и водопадов.

А каменный генерал в колпаке, обложенный подушками, все дремал.

Прискакали казаки, приросшие к коням. «Под землей и на земле, мы везде царя найдем», — пели они.

Появились чеченцы в бурках и в папахах, ингуши в белых башлыках.

И шли, и шли через городок отступающие обозы.

Теперь уже все время то здесь, то там слышались стрельба и крики.

Обычно крик раздавался в одном доме, и тут же его подхватывала улица, и скоро казалось, что кричит весь городок, кричит страшным, беззащитным, к небу взывающим криком погрома.

Только в нашем доме, где умирал генерал, было тихо. Никто не стучался по ночам в ворота, не разбивал прикладом окон и не кричал: «Золото! Бриллианты!» Мы жили как в могиле.

Деревья стояли осыпанные крупными воронами. Они прилетали стаями и каркали. Выходил солдат и стрелял дробью, и вороны с ужасающими криками, проклятиями и пророчествами разлетались в разные стороны. Но, чувствуя в доме неладное, черные, терпеливые, они снова прилетали и, разворачивая над домом крылья, каркали, раздирая уши.

В городке появились офицеры в темных мундирах, с черепом и костью на рукаве.

По ночам шли облавы и стучались подряд во все дома:

— Обыск! Ложись!

Однажды подошли и к нашим воротам, но солдат закричал: «Здесь генерал!» — и они исчезли.

И вот в одну из таких ночей, когда все сидели и слушали, как воет ветер, точно сами собой приоткрылись двери парадной комнаты, и вышел бульдог с каменной мордой. Долгим пристальным взглядом он посмотрел на нас, и в доме стало внезапно тихо и страшно.

Я стал глядеть в окно, надеясь увидеть падающую с неба звезду генерала. Но, наверное, ее уже не было на небе, наверное, она погасла давным-давно.

Утром я вышел во двор. В природе ничто не изменилось. Ветер, хлопая ставнями, носился по улице, залетая во дворы, и с воем вылетал оттуда вместе с бродячими собаками.

Прибыл Бульба и кричал: «Разойдись!», хотя у крыльца топталось только несколько мальчишек и старушка с желтой свечой.

Дом был ярко освещен. Свечи в два ряда горели по всем комнатам и в передней.

Генерал лежал с нафабренными усами, в расшитом золотом мундире с красным воротником и красными обшлагами и в штанах с лампасами, заправленными в сапоги дудочкой, к которым привязаны были серебряные шпоры. И теперь, глядя на него, лежащего на столе, в гробу, никак нельзя было поверить, что это он в колпаке с пушистой кисточкой сидел обложенный подушками и его кормили с ложечки манной кашей и компотом из райских яблочек. Нет, скорее он пил водку и закусывал солеными кавунами. Казалось, он сейчас подымет голову и крикнет всем собравшимся у гроба: «Смирно!»

В комнате стучали сапогами и громко разговаривали. Лишь один господин Бибиков ходил осторожно, на цыпочках, с грустным лицом, обращенным к генералу: «Ты хоть и покойничек, а я тебя уважаю!» Он снимал нагар со свечей и, когда свеча разгоралась, внимательно смотрел на генерала.

Вокруг толпились старушки в салопах со свечами и седые, с костяными ушами старички в пелеринках, увидев которых господин Бибиков сказал, что это сенаторы.

Говорили, что прибудет батальон гренадер в высоких мохнатых шапках, эскадрон голубых гусар на белых конях и батарея орудий и, когда генерала опустят в могилу, будут стрелять пушки.

Духовой оркестр заиграл похоронный марш. Толстый кучер на высоких козлах катафалка в свое удовольствие нюхал табак. Могильщики в больших, запачканных глиной сапогах грызли тыквенные семечки. Толпа, прибежавшая к выносу, глядела на нафабренные усы и на позолоту мертвого генерала.

И когда гроб поднимали на плечи, звякнули шпоры, точно генерал садился на коня. Пузатый капельдудка махнул палочкой, трубачи, надув щеки, заиграли в большие трубы, вызывая войска.

Далеко-далеко стреляли пушки.

И тогда священник, поняв, что войска в это время сами уходят на тот свет, махнул над головой крестом и, предшествуемый дьяконом с кадилом и с большими парчовыми крестами на облачении, образами и хоругвями, которые несли мальчики с красными от холода носами, пошел вперед по пустынным улицам.