Мальчик с Голубиной улицы - Борис Ямпольский

Солнце выходило на середину неба, и день устанавливался на золотых столбах.

Матросы разошлись по переулкам, и на наш переулок тоже достался один, и мальчики тотчас же вслух громко прочитали на его бескозырке «Жаркий». Они побежали впереди него:

— «Жаркий»! «Жаркий»!

«Жаркий» был небольшого роста, плотный, почти квадратный, крепко сбитый, с круглым цветуще-веселым лицом, короткой и мощной багровой шеей и выгнутой колесом, точно налитой свинцом грудью.

Он остановился со своим сундучком посреди переулка, выбирая направление, и дымил трубкой, как маленькая фабричная труба. Бушлат трещал на его могучей груди и не разлетался на куски разве только оттого, что был туго, крест-накрест перетянут пулеметными лентами.

Мальчики, загипнотизированные пулеметной грудью, окружили «Жаркого», молча разглядывая солидный, на медной цепочке свисток и свободно подвешенную на поясе, длинную, до колен, деревянную кобуру маузера.

— А что это у вас тут? — спросил Котя и осторожно ткнул в нее пальцем.

— Музыка, — ответил «Жаркий».

— Нет, серьезно, — сказал Котя.

— А то шучу!

— А как это открывается? — не унимался Котя.

— Подрастешь — узнаешь, — ответил «Жаркий».

Он пошел по нашему спокойному, заросшему лютиками тихому переулку, и мальчики, глядя на него, шли тоже вразвалку, выпятив грудь, покачивая плечами, согнув в локтях руки с дутыми бицепсами, чуя, как вздымается и трясется под ними океанская земля.

— Идите к нам, у нас большой двор, — приглашал Кошечкин.

— А у нас колодец во дворе, — говорил Микитка.

— Чур! Я первый его увидел! — кричал я.

— Эй-эй, вы, буйки! — сказал «Жаркий».

— Аппеннинский полуостров похож на сапог, правда? — ошалело сказал вдруг Котя.

Но, видно, не по географической карте знал землю «Жаркий». Он переплыл все моря и океаны и видел все своими глазами, видел великое множество разных людей — и таких, как Котя, тоже встречал на каждом меридиане. Он поглядел на Котю и надвинул ему картуз до самых глаз. Мальчики побежали за «Жарким», а Котя с разинутым ртом остался один.

Матрос выбрал наш двор. Может, этому посодействовал возвращавшийся из кузницы Давид. Встретив матроса, он как-то особо заинтересованно и удивленно-радостно взглянул на его кузнечную грудь.

— Очень хороший из тебя молотобоец, — сказал он и, вместо приветствия, стукнул по груди ладонью, как бы пробуя кованое железо. И морячок также стукнул по груди коваля. И оба они остались довольны друг другом.

— Ну, так пойдем к нам, — сказал коваль.

Только матрос вошел во двор, Чижик тут же попросил бескозырку, долго вертел ее в руках, заглядывая внутрь, изучая швы этого произведения портовой швальни, соображая, как это сделано, цокал языком, находил некоторые недостатки, но в общем, одобрительно хмыкая, должен был признать, что сшито крепко.

На пороге «Жаркий» остановился и посмотрел на свои запачканные в глине башмаки.

— Хозяюшка! — сказал он голосом, от которого задрожали стекла. И кот Терентий, любивший тихую, вежливую жизнь, недовольно зажмурился: «Ах, не так громко!..»

— Ничего, ничего, — сказала тетя, хотя только накануне она выскоблила пол.

Он вошел в комнату, оглядел фикус и плюшевых мишек с бисерными глазами и сказал:

— Подходящий кубрик.

Деликатно переставляя ноги, прошел он по скрипучей половице, осторожно повесил на гвоздь свою бескозырку, открыв большую глянцевую, наголо бритую розовую голову и как-то сразу вступил в семейный домашний круг.

Из огромных карманов он добродушно, точно яблоки, выложил на стол две зеленые лимонки.

— Не вертись там! — в ужасе крикнула тетка.

— Спокойно, — сказал матрос, — сейчас познакомимся.

Он полон был щедрой доброты могучих и сильных людей, которым никогда не приходится никому завидовать, наоборот — от переполняющей их силы готовых одарить других.

Большая, тяжелая, татуированная якорем матросская рука осторожно потрясла мою руку.

— Здравствуйте, — прошептал я, стесняясь, подавленный его силой и могуществом.

— Яша? — спросил он, предполагая, очевидно, что всех местечковых мальчиков зовут Яшами.

— Скажи дяде, как тебя зовут.

Я ответил.

— А, Илька! Это тоже можно, — сказал он. — А вот Иваська тоже неплохо.

— А кто такой Иваська? — спросил я.

— Есть такой, — ответил он, и его лицо стало каким-то мягким и слабым.

— А где он живет? — спросил я.

— В Херсоне он живет, вот где он живет.

— А как его фамилия?

— А фамилия его Малько, Малько из Херсона.

— А как ваша фамилия? — не унимался я.

— Так то ж моя фамилия Малько.

— Ну, теперь скажи дяде стихотворение, — потребовала тетка.

— Я лучше покажу мускулы, — сказал я.

— Зачем дяде твои мускулы?

— А ну, давай, давай мускулы! — сказал Малько.

И упругими железными пальцами он тихонько помял надувшиеся бугорки на моей руке.

— Я еще на руках могу, — сказал я, расхрабрившись. И прошел на руках до стены, и постоял возле нее вниз головой. — Хотите, я вам дам послушать море! — закричал я с восторгом и побежал за розовой раковиной.

Привез ли ее заезжий малаец, один из тех желтых малайцев, которые неизвестно почему уезжают из своей Малайи, носятся по всему свету с жемчугами и фокусами и вдруг, будто перешли улицу, окажутся в местечке, среди ярмарочного крика; или притащил эту раковину бродячий скрипач, получивший ее в подарок на свадьбе, на одной из тех шумных, старинных свадеб под бархатным балдахином, которых я уже не видел, потому что родился, когда уже не было этих свадеб, и скрипки лежали в пыли и паутине, и играли медные трубы, и стреляли пулеметы; или привез ее в саквояже мой дядя, один из тех дядей, которые повелись со времен Колумба, и носились по всем волнам, и сходили попробовать варево на всех берегах; а может быть, просто купили ее в лавке у богатого посудника? Ничего этого я не знаю. Но вот она — нежно-розовая, просвеченная восходящим солнцем, гулкая и загадочная.

Матрос приложил ее к уху и сразу же сказал определенно: «Двенадцать баллов!» Тогда я взял из его рук раковину и тоже приложил к уху. Она гудела необычайно. Наверное, он вызвал в ней воспоминания о юности, о ее молодости — там, на дне Великого, или Тихого океана. Слышен был свист, и звон, и даже чьи-то голоса, и командные крики.

…С того часа, как он в бескозырке вошел в наш дом, я очутился в новом мире, — он взял меня за руку и повел по синему морю пешком.

И вот уже пол не пол, а трап, и гулко отдаются на нем шаги подкованных башмаков. На стене висит настоящий голубой морской компас, стрелка дрожит и колеблется, и вместе с ней от восторга дрожит мальчишеское сердце.

И я бесконечно удивил тетку Цецилию, сообщив, что кухня уже не кухня, а «камбуз», и в углу двора — гальюн, и что ни шаг, то люк, и вообще всё — «ходом! Ходом!».

— Эй, на марсе! — кричал я мальчишке на голубятне.

И когда надо было достать из погреба соленых кавунов, я кубарем катился с лестницы в «трюм» и средь холодного мрака, вдыхая каменную серу, чутко прислушивался: все вокруг гудело, и казалось, там, наверху, над погребом, перекатываются тяжелые океанские волны. Я выходил с солеными кавунами на солнечный свет, как на палубу парохода, и качался от головокружения.

О, этот день прошел быстро, как пасхальный праздник. Стало вечереть. Над травами поднимался туман, в небе появились первые бледные звездочки, а в темных домах зажглись огни очагов. И в сумеречный час, в легком, мглистом тумане хаты с синими дымами казались кораблями на приколе.

У калиток стояли матросы в бескозырках и звонко перекликались друг с другом.

А в нашем доме Малько вытащил из кобуры длинный, похожий на виолончель маузер. Короткими пальцами он необычайно быстро и легко разобрал его и, разложив железные черные блестящие части, стал смазывать и перетирать их, так что они, и без того яркие, зеркально заблестели. И вдруг он неуловимо, чудом снова составил из них маузер. И когда на вытянутой руке стал целиться в какую-то точку на стене и, нажимая спусковой крючок, говорил: «Раз! Раз! Раз!», маузер казался железным продолжением короткой, из одних мышц свитой матросской руки.

В это время в окне появился Микитка. Нет, он не стоял, как всякий приличный мальчик, облокотившись на подоконник. Он, как птица, висел на акации и с великим любопытством заглядывал в комнату.

И только сейчас я заметил, что у них были одинаковые — серые, с голубизной, безжалостные глаза.

— Дай стрельнуть из пушки, — сказал Микитка.

— Вырастешь — настреляешься, — ответил матрос и опустил маузер в кобуру.

— Да, — обиженно сказал Микитка, — тогда уже буржуев не будет.

— А куда они денутся?