Мальчик с Голубиной улицы - Борис Ямпольский

Я плачу и пью молоко.

— Ну ничего, парнишечка, ничего.

Юхим гладит меня тяжелой, шершавой рукой поденщика, и теплая, добрая сила этой черствой ладони постепенно успокаивает меня, и я затихаю.

Роса принимает нас за траву, и лицо и босые ноги становятся мокрыми, холодными.

Юхим курит цигарку и кашляет.

— Так-то, парнишечка. Вот вырастешь, не будет того.

Дым табака мешается с запахом бурьяна.

Терпкая горечь росистого бурьяна остается в душе на всю жизнь, на всю жизнь.

6. Я знакомлюсь с новым миром

В хате с нагретой лежанкой духовито пахнет травами, мятой, засушенным цветом, словно и вся она из травы и теперь, вялая, сонно отдыхает.

А звезды, опускаясь все ниже и ниже, проникают в хату и сияют среди темных икон с зелеными вербными веточками. Потом медленно из-за облака выплывает луна, освещая черные, висящие на стене хомуты.

Суров неподвижный, потемневший лик икон. Вдруг темно-оливковое, древнее, сошедшее с иконы лицо склоняется надо мной.

— Спишь, хлопчик? Ну, спи, спи.

И крючковатые пальцы поправляют кисло пахнущий кожушок.

Маленькие окошки сотрясаются и звенят от дальней пушечной пальбы.

…Я просыпаюсь. Солнце звенит в окне, весь переулок забит стадом. Коровы теснятся, мычат, а сзади, в пыли, идет пастушонок и погоняет их солнечным лучом.

— Чи проснулся?

Бабка Елена сидит у окна и плетет из тонких ивовых прутьев, словно вяжет кружева.

— Баба, а дед где?

— Живой, живой.

— Баба, я домой хочу.

— Нельзя домой, хлопчик, нельзя, забьют.

Она отрезает большой ломоть свежеиспеченного, еще горячего, с золотистой коркой, ржаного хлеба.

— Иди, иди, погуляй…

Я выхожу во двор и вижу: у амбара стоит шелковисто-каштановый теленок с большим белым пятном на лбу. Прижавшись к амбарным воротам, он еле держится на своих тонких, дрожащих, как струны, розовых ножках, исподлобья оглядывая окружающий мир. И только он хочет отойти — его как шатанет из стороны в сторону! Нет, он еще не в силах удержать под собой так быстро, так безумно вращающуюся землю.

Но проходит немного времени. Вот он сделал шаг, другой — и устоял. И удивлению его нет конца. Округло-глупыми, восторженными глазами он оглядывается и оглядывается и не верит. Пробует копытцем землю: твердо?

Так он стоит, стоит и вдруг подпрыгнет и как брыкнет копытцем! Раз, другой. И пошел, пошел прыгать.

Светит солнце, дует ветер, пахнет свежим сеном, а он все прыгает. Но теперь ему уже мало этого. Он переходит на высшую ступень. Он делает прыжок и, пригнув голову, хочет поддать рогами. Но никого нет впереди, да и рогов у него нет.

Тогда он делает новую попытку и снова нагибает голову: может, уже появился противник, может, уже выросли рога?

Вдруг косым сердитым глазом он замечает меня, на минутку замирает, большелобый, и весь напружинивается: «Гляди!» Он разбегается и со всего размаха ударяется лбом о ворота амбара. Удар отрезвляет его, он останавливается и диковато смотрит: «Что это такое?» Шатаясь отходит от амбара, снова недоверчиво смотрит на ворота, и весь его вид говорит: «Да, сложная штука — жизнь».

Как хороши эти нелюдимые, заросшие будяками зареченские переулки, где вдоль глухих заборов, из всех щелей протягивая в воздух изящные, изогнутые змеиные головки, вьется хмель, где все переплелось и розы оказались под белым бузиновым зонтиком, а вишни выглядывают из-под лакированных листьев ивы!

Даже колючая проволока на огородных изгородях потеряла тут свой зловещий ржавый лик, и из каждой колючки, словно из бутона, развернулся голубой колокольчик.

И вьется такая улочка извилистой луговой тропинкой, на которую случайно забежали хаты, да и те повернулись задами, разве только маленькое банное окошко подслеповато глядит в переулок.

На самом краю переулка, прямо над обрывом, висит кособокая, с взлохмаченной соломенной крышей хатка Юхима и Елены.

Летом на кровле хатки вырастают ромашки, и может, от этого она еще ближе и роднее сливается с окружающими ее полями.

А за хатой — поросший луговыми цветами заброшенный откос с рыжим муравейником и теплой паутиной, и внизу глубокий овраг, по дну которого журчит темный железный ручей.

Я сидел у оврага на песчанике, где желтая шуршащая хвоя кипела муравьями.

Рыжие, упрямые, молча, безостановочно двигались они туда и назад, сталкиваясь и расходясь на тысячи разных, только им известных тропинок. И непонятно было, куда и зачем они спешили, знали ли дорогу или ползли куда попало.

Крупный, красноватый, с суровым выражением лица муравей тянул в крепких, жестких челюстях полую, сухую, трескучую былинку. Он тянул это бревно и, казалось, охал про себя от тяжести.

— Ты куда? — остановил я его веточкой.

Муравей сунулся вправо, сунулся влево. Но я перекрывал ему все дороги. Он сердито ткнулся лбом в веточку и вдруг храбро перевалился через нее, не выпуская своей былинки.

Я следил за ним. Он полз к дереву. Навстречу ползли другие муравьи, и казалось, они даже кланялись друг другу и говорили: «Бог в помощь!»

Наконец мой муравей достиг пня — большого, трухлявого, обросшего мхом. Еще мгновение, и он исчезнет со своей былинкой. Я стал силой отбирать у муравья его ношу. Но муравей вцепился в нее ржавыми челюстями, поднялся вместе с нею в воздух и отчаянно замотал головой: «Не отпущу, что хочешь — не отпущу».

— Вот я тебя сейчас! — крикнул я и дунул на муравья.

Муравей упал на землю спиной, ловко перевернулся, подумал мгновение — «что же делать?», поглядел направо, поглядел налево и пополз прочь, назад, туда, где растут сухие стебельки.

Я подивился и ужаснулся его терпению.

А там, на лугу, как на картинке, шоколадное стадо коров.

Я перебираюсь через овраг. Пахнет теплым кизяком. Я подхожу к корове. Расставив склеротические ноги и низко опустив морду, корова жует траву. Бока ее раздуваются. Не поднимая опущенной морды, она переходит на свежее место и снова жует. И глубоко-глубоко вздыхает, словно о чем-то жалеет, словно была когда-то человеком, а теперь вот — корова и навеки прикована к траве. Стою и смотрю и слушаю ее вздохи, и отчего-то мне жаль ее. То ли она это чувствует, то ли ей надоело мое соглядатайство, но вот она оторвалась от травы и, слизывая с губ лиловую пену, долго-долго смотрит на меня, и глаза у нее печальные, добрые, вопрошающие. Наверное, ей кажется, что я хочу ей что-то дать, что я ее жду, и она спокойно направляется ко мне.

Но у нее рога, рога направлены на меня, и я отступаю. А она, помахивая хвостом, идет прямо на меня. Тогда я поворачиваюсь и бегу. Я бегу и прислушиваюсь, нет ли сзади топота. Все тихо.

У оврага я останавливаюсь. Корова снова, опустив морду, жует. Она совсем забыла про меня.

Знойный полдень. Тишина.

Вот наконец корова насытилась, подняла морду от травы и смотрит куда-то вдаль.

— Му-у-у…

Бежит хлопчик с длинным кнутом на плече и кричит на меня:

— Геть! Геть!

7. В середине лета

Утром, еще до восхода солнца, я вышел в сад. У калитки лежал свернутый люлькой липовый лист, и в нем спала стрекоза. Между деревьями бродили и маялись на дорожках клочья ночного тумана, словно завернутые в простыни фигуры.

Под кустом сидел лягушонок и удивленно смотрел на меня.

А там, на самой вершине, на зелено-солнечном пальчике груши сидела крохотная пичужка. Она оглянулась во все стороны и вдруг пискнула. И затихла. И долго смотрела на меня. Но потом поняла, что это не опасно, и начала свою вольную, свою робкую, вещую песенку утра. И, отзываясь на ее мольбу, взошло солнце, и защелкали все птицы сразу, и так их было много, что казалось, каждый шумящий на дереве листик поет и щелкает. Зажужжали пчелы.

Открылся сад — залитый солнцем, веселый, шумный, молодой, заросший малиной меж низких раскидистых яблонь, с ландышем в сумеречной глубине.

Я остановился у вишни. Еще вчера изредка среди листьев проглядывал одинокий коралл, а сегодня она вся чудесно осыпана горячими красными вишнями, висящими по две и по три на тонких алых ножках. Сорвешь — и чуть оскомистая ягода брызнет кровью. И каким же вкусным и необходимым кажется тогда ломоть черного хлеба.

А малина! Как раз на этом кустике, я приметил, были твердые, зеленые, клопиные на вкус ягодки, а сегодня — откуда взялась эта крупная яркая малина?

Все сразу созрело, точно сговорилось в эту прекрасную, загадочную летнюю ночь, полную теплого тумана и бреда спящей птицы.

Убегали вверх по деревьям лиловые колокольчики, расцветал огнем опаленный шиповник.

Откуда это все и для кого? И как хорошо жить на свете!

— Беги, беги! — закричали сзади.

Все побросали ведра и побежали, оставив меня одного у колодца.