Мальчик с Голубиной улицы - Борис Ямпольский

«Маэстро» установил посреди двора треногу, привинтил к ней свой черный ящик, накрылся черной простыней, навел свой телескоп. Он что-то долго искал и настраивал, словно мы были не тут, перед его носом, а на далекой планете. Потом вынырнул из-за черной простыни с всклокоченными волосами, подбежал к нам, осторожно, точно стеклянную, повернул мою голову, дернул меня за руку.

— Вот так, не шевелиться!

И теперь уже не прятался под простыней, а сделал очень испуганное лицо и приказал: «Улыбнитесь!», а сам выпучил глаза, поднял зачем-то шляпу и тревожно-торжественно объявил:

— Спокойно! Снимаю!

Молниеносным жестом фокусника он сорвал черную крышечку и зашептал: «Раз-два-три-четыре-пять-шесть…» У меня вытянулось лицо и одеревенела кислицей сведенная улыбка, — никогда это не кончится.

И как раз в это время ужасно захотелось чихнуть. Я сдерживался изо всех сил: «Нет! Нет!», и вдруг душераздирающий вопль «маэстро»:

— Испорчено!

И все началось сначала.

Опять: «Раз-два-три-четыре-пять…»

На этот раз я не чихнул.

Молниеносный взмах фокусника: черная крышечка на телескопе. Готово! Можно улыбаться, смеяться, чихать, плясать, ходить на голове, отрывать голову друг другу — теперь это не его дело.

Накрывшись той же черной простыней, «маэстро» копошился там, вздыхал, кряхтел, колдовал. Наконец потемневшими йодными пальцами вытащил негатив и бросил в вазочку.

Страшно незнакомые, сажей измазанные лица с белыми волосами альбиносов. Все ахали и ужасались.

— Момент! — предупредил «маэстро» и исчез под простыней.

Еще одна манипуляция, и нам вручили мокрые, пахнущие лекарством снимки-пятиминутки.

…На старом, лимонно выцветшем от времени снимке — Князев в буденовке с красной звездой, в кожаной тужурке, с засунутым за ремень наганом, вечно молодой, как сама революция. А рядом с ним — худенький, похожий на голодающего мальчик с большими, удивленно-печальными глазами, лихорадочно готовыми ко всему.

Иногда мне кажется, что и Князев помнит этого мальчика.

3. Двое с крашеными усами

В городке снова наступило безвластие.

Где-то за Курсовым полем шел бой.

На улицах было безлюдно. Лишь под тополями мальчики играли в орлянку. Играли и оглядывались, слышался звон монет и сопенье.

Котя в гимназической фуражке стоял у калитки, заложив руки в карманы длинных брюк, бренчал монетами и, зевая, следил за игрой. При метком ударе он говорил:

— Вот это да, вот это я тебе дам!

А если мазали, его палевые веснушки расцветали и он хохотал:

— Эй, мазило, уй, мазило!

— Не крутись под руку, — говорил Микитка, размахиваясь битком.

— А ты не ругайся! — кричал Котя и усиленно позвякивал монетами в кармане.

Наконец Котя не выдержал:

— Ну, и я поставлю!

— Стой, стой! — сказал Микитка.

На Котину монету он предварительно плюнул и потер рукавом, затем попробовал на зуб, кинул о камень и, когда она зазвенела, разрешил поставить на кон.

— Знаем мы ваших, — сказал Микитка.

Котя бил первый. Он размахнулся, словно в руках его был топор. И от удара кузнечной силы полетели искры, но монеты как лежали решкой вверх, так и остались, лишь врезались в землю.

А Микитка не торопился. Сначала он ударил об землю шапкой, потом, поплевав на биток, пошептал над ним:

«Инза-брынза, не хочу, цынза-брынза, спать хочу».

И только тогда, присев на корточки, как-то неуловимо сильно и точно, как молнией, ударил тяжелым «заговоренным» битком. И все монеты сразу перевернулись.

— Фокус-покус! — сказал Микитка и, позевывая, небрежно собрал еще теплые от игры монеты.

— Ну, кто следующий?..

В это время недалеко прогрохотали выстрелы и в переулке появился человек — босой, без шапки. Он с опаской оглянулся и побежал в первые же открытые ворота.

Мальчики притихли. Котя как стоял с раскрытым ртом, так и остался не шевелясь, только толстые уши его по-заячьи поднялись из-под гимназической фуражки.

Вскоре в том же конце переулка показались два петлюровских сечевика в защитных жупанах, с крашеными усами и плетеными нагайками.

— Эй, недоноски! — закричал один из них. — Видели тут человека?

— Какого еще человека? — выступил вперед Микитка.

— Какого? С рогами! — передразнил усатый.

— А, ей-богу, не видели, — ответил Микитка.

— А вот получишь плетюгов, так и увидишь! — И с лошадиным топотом они пробежали мимо в своих кованых чеботах.

— Дяди! — закричал вдруг Котя.

— Ты видел? — остановились сразу оба сечевика.

— Кажется, видел, — неуверенно отвечал Котя. — А это вор?

— Ну конечно вор, детка! Покажи, куда он побежал.

— А вы ему ничего не сделаете? — спросил Котя.

— А что мы ему сделаем? Конфетку дадим.

— Да, конфетку… — заныл Котя, увидев отчаянные глаза Микитки. — Я, наверное, его не видел.

— Ну! — закричал сечевик и поднял нагайку. — Куда побежал?

— Ай, дядя, не бейте, я скажу, если это был вор. Они ведь крадут?

— Крадут, крадут, — подтвердил сечевик.

— А вот сюда побежал, взял и побежал сюда! — Котя показал на раскрытые ворота.

Слышно было, как шумят тополя.

Теперь все мальчики с ужасом смотрели на Котю, который как ни в чем не бывало ковырял пальцем в носу.

— Ах ты бисова душа, — сказал Микитка.

— А что? А что? — кричал Котя.

— Как же ты мог, когда человек прячется, показать, где он?

— Так я ж не хотел. Он меня убивал, — сказал Котя.

— Небось не убил бы, — сказал Микитка.

— Да, тебе хорошо говорить… Тебя не убивали…

— Ну, уж попомни! — Микитка показал кулак.

— А ты не дерись! — завизжал Котя. — Не дерись, я тебе говорю!

— Тише ты, морда! — зашипел Микитка.

— А чего ты дерешься? Чего ты кулаком дерешься? Дяди!

Но «дяди» уже выводили из ворот беглеца. Он был бледен и с удивлением, как бы в первый раз, разглядывал мир.

— Дяди! — смело подбежал к ним Котя. — Вот он дерется! — Котя указал на Микитку.

Сечевик неожиданно поднял нагайку и протянул ею по Котиной спине.

— Ай, дядя! — крикнул Котя. — Так это же я вам сказал, вы меня не узнали?

— Узнал, — сказал усатый дядя.

Беглец мимоходом взглянул на мальчиков.

И ни Микитка, ни Жорж Удар, ни Яша Кошечкин — ни один из них, сколько будут жить, не забудут этого взгляда. Мальчикам хотелось крикнуть: «Так это же не мы, это не мы, честное слово!» Но никто не крикнул. Они стояли и подавленно молчали.

Котя закрыл лицо руками:

— У-уй! Что я наделал! Ой, боже ж мой! Мамочка, дорогая…

— Отойди, — сказал Микитка.

— Отойди, отойди! — закричали все мальчики.

4. Пан поручник

Играя в серебряные трубы, спускалась со склонов сошедшая с неба голубая кавалерия. Когда кони вступили на мостовую, в гулкой тишине опустевшего и вымершего местечка зазвонили тысячи серебряных колокольчиков. Но местечко с опущенными железными шторами и закрытыми ставнями стояло в безмолвном равнодушии к вступившим на его улицы ангелам.

Не только всадники, но и кони в белых чулках были надушены, расфранчены и казались завитыми. И если бы они вдруг выпустили крылья и со своими голубыми всадниками улетели в небо, никто бы не удивился.

В цветных конфедератках, увешанные сверкавшими на солнце бляшками, поляки неподвижно сидели на конях, будто все время перед ними несли зеркала и они не могли ни на минуту оторваться от них, чтобы не потерять позу. А в ушах моих еще звучало: «Эх, яблочко, куда котишься…» И я видел черные развевающиеся бурки и пики с красными флажками.

Во дворе седые старики сидели на завалинках и молились, стряпухи кололи дрова, замурзанные дети в одних рубашонках на земле у кипящих горшков играли катушками и коробочками из-под ваксы. И над двором стоял крик ворон.

— Пся кость! — крикнул верховой улан.

И старики исчезли, стряпухи, схватив горшки и детей, закрыли дома на запоры. И стало тихо, жутко — только одни вороны продолжали кричать над опустевшим двором.

Открылись ворота, и просторный двор сразу наполнился разномастными потными лошадьми и усатыми запыленными уланами.

Со всех сторон послышалось умоляющее: «Пан! Пан! Пан!» А в ответ: «Дай! Дай! Дай!»

Вот один из них, в лазоревом мундире, тащит из дома за волосы старуху. Другой выводит учителя в одной рубахе и подштанниках и кричит:

— Хулера! Мазурик!

Третий палашом рубит перину.

Звон стекла, ржание коней, визгливые проклятия, хриплые крики — все смешалось.

Раненый конь подошел к окну, и казалось, что сама война стоит и налитым кровью глазом глядит на нас. Конь заржал и вдруг заплакал, заплакал, как старик.