В ролях (сборник) - Виктория Лебедева

– Вот поступит в Гнесинское, тогда все они увидят! А Гнесинское и лучше даже, чем Консерватория. В Консерватории-то, поди, блатные одни! – говорила и потрясала в воздухе пухлым кулаком, грозя невидимым «им». Дедок сонно кивал, а Галя отвечала:

– А я тоже музыкантка. Да, на арфе играю.

– Сыночка! Иди сюда! Да подсядь ты к матери поближе-то, я, чай, не кусаюсь! – мать попыталась погладить мальчика по волосам, но он зло вывернулся. Взял с газеты куриное крыло, начал угрюмо есть.

– Эх, молодежь! – усмехнулся дедок. – А я и сам был такой же ершистый, да-с-с-с! Ну что, Викторна, давай, что ли, по последней?

Дедок разлил в два чайных стакана остатки водки.

– А давай, Викторна, за молодежь! За будущее за наше выпьем. Чтоб у них все было, чего у нас не было. Ну-с, как говорится, поехали! – одним махом заглотнул и хлебушком черным занюхал. Мать выпила водку малюсенькими глоточками, морщась и поеживаясь с горечи, раскрыла, точно рыба, рот, быстро-быстро замахала перед ним рукой. Жадно закусила соленым огурчиком.

– Ох, и злая у тебя, Пал Демьяныч, водка.

– То не водка злая, то бабы слишком добрые, – усмехнулся дедок. – Ну ладно-ть… Посплю маленько. А где и поспать-то рабочему человеку, как не в поезде…

Галя презрительно оглядела деда и тоже усмехнулась – красиво так, заговорщически, одними глазами. «Коз-зел!» – подумал мальчик про себя. Очень он пьющих не любил. Сам-то, конечно, потихоньку пробовал с друзьями – и пиво пробовал, и водочку, и портвейн «три семерки», но это было совсем не то, совсем не так, как у взрослых. Это… С друзьями это было вовсе не страшно.

Ночью мальчику не спалось. Он все ворочался, все смотрел, изо всех сил напрягая глаза, на спящую Галю, и видел только силуэт. Его бросало то в жар, то в холод, ему хотелось протянуть руку, это ведь так просто, так близко, протянуть и гладить, гладить по белым волосам, а потом целовать, по-взрослому, с силой разжимая пухлые губы, и по-хозяйски трогать тугую грудь, стискивать, словно снежок, который вот-вот будет брошен, хотелось быть взрослым и неотразимым мужчиной, как в запретной книжке, которую перед отъездом принес ему потихонечку Колька Беспалый…

Хотя книжку мальчик проштудировал внимательнее некуда, и даже не один раз, дальше поцелуев он в своих фантазиях не заходил, сам себя стыдился, вот и мучился до рассвета, а потом впал в тяжелую дрему и метался, метался на полке, сбив на пол жгутом перекрученную простынку и одеяло. Когда он проснулся, за столиком мама и дедок снова ели – в точности как вчера, только на консервы перешли. Гали в купе не было. Мальчик перепугался, что она уже сошла где-нибудь, но заметил на аккуратно застеленной полке, в уголке, коричневую сумочку и успокоился.

Умылся, причесался потщательнее, поел, попил чаю, а она все не приходила, точно сквозь землю провалилась. Но утешительная сумочка стояла на прежнем месте, и мальчик продолжал ждать. Мать выдала ему ноты и загнала на верхнюю полку, чтобы даром штаны не просиживал, а повторял, хоть бы и про себя, проигрывал бы мысленно, и мальчик, лежа на полке, послушно шуршал страницами, ничего в них не видя, лежал и ждал возвращения Гали, которая все не шла. У него заломило спину, но он продолжал лежать, почти не шевелясь, пытался домечтать свою ночную мечту – и не мог. Когда он, задумавшись, переставал перелистывать страницы, мать окрикивала его: «Ты там спишь, что ли?», – и он делал слабую попытку сосредоточиться на нотах. Не получалось – как только в голове начинал звучать проклятый «Революционный этюд», локти сразу тяжелели, точно к ним было привязано по гантеле, в мышцах зарождалась не сама боль, нет, но память о боли. Ему поставили за экзамен пять с плюсом – разумеется, куда бы они делись, – он играл лучше всех в школе и знал об этом, да и мать столько лет проработала, хотя бы из уважения… но… он-то знал, он-то слышал, что все это – не то и не так, натянуто все и пусто, точно эту музыку проткнули, как воздушный шарик, и она сдулась, съежилась, превратилась в никчемушную резиновую тряпицу…

Потом он еще раз ел, пил, перелистывал ноты и украдкой все посматривал на двери купе, несколько раз даже в коридор выглядывал – Гали не было. Мальчику от этого становилось еще неуютнее и неспокойнее. Мама с дедком жевали не переставая, как-то механически. Они ели и все переливали из пустого в порожнее беспредметные дорожные разговоры. Опять была чекушка, опять хвалилась пьяненькая мама, и это было ужасно, это было мерзко, мерзко! Потом мальчик задремал, и ему приснился кошмар – серый город без неба, алюминиевая удушливая патока и ни одного человека кругом, только каменные стены, подернутые осклизлым зеленым мхом. Там, во сне, мальчик знал – этот город и есть «Революционный этюд», холодный и безвоздушный.

Когда мальчик проснулся, в купе было уже темно. Мать и дедок храпели на разные голоса, дедок – с присвистом, точно дотягивал вечное свое «с-с-с», недоговоренное днем, мать же грозно и надрывно порыкивала, и в горле у нее клокотало. Гали не было. Мальчик протянул руку и обшарил пустующую полку – сумочка стояла на прежнем месте.

Мальчик потихонечку спустился вниз и выбрался в коридор. Коридор был пуст и мрачен, только в начале вагона, напротив проводницкой, желто моргала тусклая лампочка. И ни одного живого звука не существовало вокруг, кроме целеустремленного лязганья колес, кроме низкого зуденья лампочки и нервного бряканья немытых стаканов на подносе у титана с кипятком. Но, как ни странно, в этом тоже была музыка – и ритм, и мелодия. Мальчик устроился на откидном стульчике напротив купе и стал смотреть в черный прямоугольник стекла. Он думал об отце. Почему мать никогда не рассказывала о нем? Да черт ее знает. Должно быть, просто не считала нужным. А когда она что-либо не считала нужным, спорить было бесполезно. Впрочем, как бы там ни было, что бы ни произошло у отца с матерью, мальчик не осуждал его. Ему казалось, что он его даже понимает – как мужчину понимает. Пятнадцать лет он жил бок о бок с этой женщиной и как никто другой знал, что с ней жить нельзя. Потому что она врала, все время врала.

Его разбудило легкое неуверенное прикосновение. Мальчик вздрогнул и вскочил, сиденье громко хлопнуло, Галя нетрезво рассмеялась:

– Такой уже… взрослый, а… такой… пу… пугливый!

От нее сильно пахло перегаром, белые волосы растрепались, кофточка была застегнута не на ту пуговицу. Мальчик покраснел, но в темноте, да с пьяных-то глаз, Галя этого не заметила.

– Тебе… тебе сколько… лет? – проикала она и, неожиданно качнувшись, повисла на мальчике всем телом, так что он едва удержался на ногах.

– Двадцать два, – зачем-то соврал мальчик.

– Ой! И мне двадцать… два, – пьяно умилилась Галя. – Значит, мы… Эти… Да как же его?.. А, ро-вес-ни-ки!

Она, понятное дело, тоже соврала, но это было разнонаправленное вранье: мальчик прибавил себе лишних семь лет, Галя убавила, стало быть, математически их маленькая ложь в сумме давала ноль.

От соприкосновения, столь тесного и столь нежданного, мальчику сделалось жарко, как никогда в жизни. Он весь вытянулся в струночку и стоял, одной рукой придерживаясь за стенку, а другой крепко обхватив девушку чуть выше талии, и боялся спугнуть эту прекрасную нетрезвую птицу. Он был почти на голову выше Гали, и потому жарко дышал ей в макушку, жадно вдыхал приторный запах ее волос, сбрызнутых какими-то крепкими цветочными духами.

– Ох… какой ты, однако… горячий, – прошептала Галя, высвобождаясь.

– И… из-вините… Я… – забормотал мальчик.

Галя снова рассмеялась:

– И робкий! По… пойдем-ка… покурим… Куришь? Во-он туда… в тамбур!

Она схватила мальчика за руку и, спотыкаясь на каждом шагу, поволокла его в конец вагона, прочь от купе и мигающей лампочки.

В тамбуре было темно – хоть глаз выколи, но постепенно предметы выступили из мрака, и мальчик разглядел дверной провал, дорожную пепельницу на оконной перекладине, бесформенный мешок в уголке и пьяную девушку напротив. Галя стала неловко обхлопывать себя по груди, по бедрам в поисках сигарет, но карманов не было и сигарет, стало быть, тоже.

– Вот, бля! Забыла! – ругнулась она в сердцах. – Ну и… хер с ними… Курить вредно… Иди ко мне!

Мальчик стоял столбом и боялся шевельнуться. Она сама шагнула к нему в темноте и, навалившись всем телом, прижала к стене – задышала жарко, стала гладить по брюкам. И тогда с мальчиком неожиданно случилось то, что иногда происходило с ним по ночам: он громко, по-звериному застонал, в паху сделалось горячо, липко и влажно. Было ужасно стыдно, хотелось провалиться сквозь вагонный пол, да так и остаться на рельсах, навсегда, и лежать мертвым, только бы не этот позор, только бы…

– Ух ты! – нетрезво восхитилась Галя. – А я? Я-то как же? Э нет, ми-илый… эт-то не… не годится!.. Давай-ка… попробуем… еще…

Она нашарила его дрожащую руку и стала жадно водить ею по своей груди, по животу, словно это была вовсе не его рука, а какой-то посторонний предмет, безраздельно принадлежащий ей, Гале, и никому кроме. Водила, и постанывала, и неловко терлась о бедро мальчика, расставив ноги. У мальчика закружилась голова. Он, как во сне, стал тискать Галину грудь, обеими руками, остервенело, ему хотелось нарочно сделать ей больно, его мутило, но боли она, кажется, не чувствовала, только все истошнее стонала, все неистовее терлась, а потом запустила руку под резинку его тренировочных брюк, и стала мять, и шептала: «Ну… что же ты… ну… давай же!», – а его передергивало от омерзения, а у него в голове прокручивалась только одна дурацкая мысль: «У арфистки не могут быть такие грубые, такие неповоротливые пальцы!»