В ролях (сборник) - Виктория Лебедева

– Что засопел? Тебе ясно, я тебя спрашиваю?!

– Ма, меня ждут, – тихо сказал мальчик.

– Что? Что ты там шепчешь? Не слышу!

– Меня ребята ждут.

– Ничего, подождут. Не переломятся. Ты этюд выучил? А прелюдии? У тебя же экзамены на носу, эк-за-ме-ны!

– Ма, я вечером, честное слово! Я выучу! Я даже этюд выучу, он не получается, но я выучу, сто процентов, ну мам, ну пожалуйста! – затараторил мальчик. Он молитвенно сложил ладони на груди и в отчаянии стал смотреть на женщину, со скрещенными руками стоящую в дверях, – на эту совершенно чужую и холодную женщину, которая зачем-то была его матерью и не понимала, ни черта не понимала в жизни, а в груди у него поднималась черная буря – как в сказке про золотую рыбку.

– Я сказала – нет! НЕТ, ты понял? И вообще, заруби себе на носу: пока не выучишь этюд, ты отсюда не выйдешь!

– Я… Я все равно уйду! – выкрикнул мальчик.

– Что-о? А ну-ка давай сюда ремень! Вот я сейчас тебя этим же самым ремнем! Нет, вы посмотрите на него, совсем стыд потерял! – Мать решительно шагнула к сыну.

Это была ошибка, потому что мальчик ловко увернулся и без особого труда прошмыгнул у нее под мышкой. Мать была грузная, где ей было угнаться за ним. Она целилась ухватить его за рубашку, но вместо этого поймала лишь пряжку солдатского ремня, с силой рванула на себя, раня вспотевшие от ярости ладони. Мальчик выпустил ремень, выскочил в коридор и, в сердцах хлопнув дверью комнаты, запер ее снаружи на задвижку. В этот момент он чувствовал себя по-настоящему счастливым и по-настоящему сильным – ведь эта задвижка предназначалась для него, это его вечно запирали наедине с инструментом, это ему полагалось долгими часами сидеть в одиночестве, разбирая нотные знаки и разучивая гаммы! Но теперь все изменилось, пусть теперь она посидит, одна, пусть посидит и подумает над своим поведением !

Проговорив про себя эту последнюю фразу, мальчик рассмеялся, такая она была взрослая, мамина .

– Андрей, ты с ума сошел, отопри сей же час! – прокричали из-за двери. Мальчик молча застегивал куртку и улыбался.

– Андрей! Я кому говорю?! – мать несколько раз ударила в дверь кулаком. Мальчик молча завязывал шнурки.

– Андрей! Ты слышишь меня?! Ты что, ушел?! – мать заколотила в дверь уже ногами.

Мальчик молчал.

– Ну погоди, гаденыш! – с надрывом выкрикнула мать и, кажется, обрушилась на дверь всем своим грузным, стареющим телом. – Я все отцу скажу!

– Он. Мне. Не отец, – отчеканил мальчик. Он наскоро запрятал очки в карман отчимова зимнего пальто, которое до сих пор болталось на вешалке неубранное, и выскочил в подъезд.

Ребят у подъезда уже не было, и он кинулся вдогонку, нагнал на краю городка.

– О, вы посмотрите, кто к нам пожаловал! – ухмыльнулся Колька. – А я уж думал, ты не придешь, четырехглазый. Струсил. Где глаза-то вторые оставил, а?

– Сам ты трус! – взъярился мальчик.

Они было кинулись друг на друга с кулаками, но ребята их разняли, сейчас было не время и не место, намечались дела поважнее.

– Ну ладно, – примирительно проворчал Колька. – Чё так долго-то?

– Да так… с матерью там… неувязочка… – солидно ответил мальчик. – Ремень отобрала.

А потом добавил: «Сука!» И сплюнул себе под ноги.

– Да… без ремня херово! – пискнул кто-то из-за спины, и пацаны нервно рассмеялись.

Погода была сухая и солнечная, небо безоблачное. Снег почти сошел, по кустам вдоль дороги кое-где уже проклюнулись веселые зелененькие почки, но ветер, видимо, дул со стороны Братска – воздух был словно уксусом пропитан и, казалось, налипал на лица и на руки.

– Опять на алюминиевом выброс, – отметил кто-то из старшеклассников и смачно, длинно выругался.

К месту побоища шли кучками человек по пять-десять, поддразнивали и подталкивали друг друга, громко смеялись, ставили подножки. Мальчику очень нравилось чувствовать себя частью этой большой дружной команды – таким же мужиком, как все эти счастливцы, никогда в жизни не занимавшиеся музыкой. В этот момент он любил буквально весь мир – даже свою запертую маму, которая сейчас, наверное, сидит на полу под дверью – такая жалкая, толстая – и плачет, даже соседского Кольку, даже кислый алюминиевый воздух, от которого всегда немного подташнивало. Ему всё-всё нравилось, и он широко, счастливо улыбался, шагая плечо к плечу с другими пацанами. Его не пугало даже то, что он остался безоружным, что перед глазами все плывет, точно смотришь сквозь воду. Он нарочно пошире загребал ногами, поднимая желтые пыльные облака; ему казалось, что пыль – это очень по-военному. Мальчик не сомневался, что сегодня они обязательно наваляют гарнизонным – иначе зачем тогда запертая мать, зачем солнце и первые листья, зачем ощущение собственного всемогущества, зачем вообще всё?

Что бы ни думали эти дети, какими бы благородными чувствами ни были они ведомы, в этом году, как в прошлом, как в позапрошлом, опять получилась драка стенка на стенку – чрезвычайно жестокая и совершенно бессмысленная. Она питалась извечным неприятием чужака, его жизни, которая всегда почему-то кажется много слаще собственной, и ни при чем здесь были ни уведенные велосипеды, ни тем более убитые дети, просто молодая агрессия требовала выхода, просто мальчики обучались нехитрому искусству метить территорию, не подпускать к себе пришлых, будь они кем угодно, даже и представителями доблестной Советской армии. В ход шло всё – кулаки, ботинки, камни, кастеты, нунчаки, перочинные ножи, правил не было, кодекса чести не было – никаких там «двое на одного» и «лежачего не бьют», в этой свалке все средства оказывались хороши, речь ведь шла о своем кусочке под солнцем, а что может быть важнее? Мальчик сам не заметил, как его засосало в самую гущу этого месива, которое началось внезапно, непонятно с какого момента – казалось, еще мгновение назад все они висели на заборе и выкрикивали гарнизонным ругательства одно обиднее другого, и те отвечали, и все это выглядело забавным соревнованием, которое вот-вот закончится, противники подойдут пожать друг другу руки, – а через минуту мальчик уже бился в центре общего клубка, крепко зажмурившись, – нет, не от страха, просто вокруг даже стопроцентно зрячий ничего не увидел бы, кроме пыли и мелькающих рук, принадлежащих неизвестно кому. У него ничего не было, кроме собственных кулаков, в суматохе он даже камня не догадался подобрать и теперь ожесточенно лупил направо и налево, не разбирая, где свои, где чужие. По лбу, по вискам, по подбородку текло – он не понимал, кровь это или пот, ему уже несколько раз прилетело по голове, но боли не чувствовалось, только лихорадочный, заполошный азарт, управляющий до судорог сжатыми кулаками.

А потом что-то произошло. Кажется, он упал, потому что, открыв глаза, увидел землю совсем близко, всего в нескольких сантиметрах. Голова стала какая-то ватная, шум драки едва уловим – и это было странно, потому что прямо перед глазами, в пыли, беспорядочно топталось множество ног. Мальчик закашлялся и закрыл глаза, а когда открыл их, увидел перед собой дрожащую руку – кисть руки, с которой часто падали в песок крупные алые капли. Два пальца – средний и указательный – болтались как-то странно, словно их привязали к ладони за ниточку. Раны были похожи на две веселых улыбки. Еще через мгновение он понял, что эта рука – не сама по себе рука, что она принадлежит человеку, стоящему напротив на коленях, а потом с удивлением узнал в этом человеке Кольку.

– Скальпелем, – сказал Колька едва слышно, одними губами, но мальчик почему-то сразу его понял.

– Скальпелем… совсем как у матери моей скальпель, – снова повторил Колька и подхватил отполосованные пальцы здоровой рукой. Две алых улыбки погасли. Кровь полилась сильнее. Колька сидел неподвижно, лицо его было бледным, как наволочка, взгляд застыл в одной точке, на линии отреза, и мальчику показалось, что это длится целую вечность… Он придвинулся к Кольке и тоже стал смотреть на рану, изо всех сил напрягая близорукие глаза. Он следил за полетом расплывающихся красных капель очень внимательно – как они накипают, как отрываются и шлепаются в песок, а потом вдруг подумал с завистью, даже с отчаянием: «Ну почему, почему все самое лучшее достается ему ? Почему не со мной?! Ему же все равно! А мне больше никогда-никогда не пришлось бы играть на пианино!»

Урок 5

Отчим на вокзал не поехал. С вечера собирался, советы умные давал – как упаковать да как деньги попрятать, чтобы не украли, а с утра пораньше из тех самых упрятанных денег утянул червонец и уже к обеду приполз пьяный в стельку – обмочился, обмарал пиджак, кепку потерял где-то. Теперь он храпел дома на диване – грязный, благоухающий перегаром и мочой. Матери с него только ботинки удалось снять; все ж таки этот зараза под сто килограммов тянул – где ей было с ним справиться, когда он в отключке… Зато увязался провожать Колька Беспалый. Мать от этого еще больше разозлилась. Пока ехали в автобусе, все бухтела: «И зачем тебе в такую даль? И оставался бы ты лучше дома! И баловство все это! И как ты ночью обратно?». До самого Братска бухтела, а упрямый Колька возражал: «Да ладно, теть Марин! Тут ехать-то! Попутную поймаю!» – и на материно раздражение внимания не обращал. Поэтому до вокзала она добралась совсем уж издерганная и теперь шумно суетилась около сумок и чемоданов, вполголоса ругая Кольку «нахалом» и «хамьем». Колька, разумеется, все прекрасно слышал, но делал вид, что его это вообще не касается. Нет, все-таки иногда он вел себя молодцом, Колька. Как настоящий мужик.