Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Он понимал, что развеселил ее напоследок, — ушла она, чувствуя себя лучше, моложе, — и радовался этому, потому что был достаточно к ней привязан; все-таки обидно, что она не пожелала ему на прощание удачи — у нее хороший глаз и легкая рука, вот только к себе счастье она приманить так и не сумела.

Он привел себя в порядок, собираясь бежать за ней вдогонку; надо, чтоб хоть «в добрый час!» сказала, — пусть ее усмехается, пусть видит его насквозь.

Но за спиной уже стояла тетка. — Ну-ка покажись! — сказала она.

Роб повернулся.

Рина наморщила круглое лицо. — Ты еще не готов? — Она-то была в полном параде: единственная шляпка, единственное выходное платье. (Надев их, она всегда принимала обиженный вид, как собачка, которую нарядили для потехи.)

— Нет еще, — подтвердил Роб. — Но я на это и не претендовал. Ни к чему на свете я еще не готов. — Его оживленное лицо сверкало улыбкой, но голос был серьезен.

Рина посмотрела на громко тикающие на полочке часики. — Через пятнадцать минут нам выходить. — Взгляд ее упал на него. — Ты же испортил рубашку, — вскричала она.

— Это всего лишь вода, — ответил он. — А мама идет?

Рина подошла к нему и потрогала влажный рукав. — Не хватало, чтобы ты схватил ревматизм; ее нужно выгладить. Сильви еще здесь?

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Идет мама или нет?

Рина продолжала держать его за широкое запястье. — Ты же знаешь, что она не может.

— С дедушкой могла бы и ты посидеть. — Роб отступил от нее на шаг. За окном стемнело, и теперь в тени он был едва различим.

Рина всматривалась сквозь весенние сумерки в черты лица племянника — единственного человека во всем мире, которого она любила, но доверять которому себе не позволяла, зная, что рано или поздно он покинет ее; сейчас она еще раз убедилась в своей правоте. — Роб, Ева просила меня пойти вместо нее. Я заменю ее. Люди поймут.

— Но не я, — сказал он.

— И ты поймешь, — сказала Рина. — Со временем. — Она сняла легкое пальто, подошла к плите и дотронулась до нее. — Прекрасно. Еще совсем горячая. Я мигом выглажу. Давай сюда. Быстро! — Хоть руки у нее были загрубелые, она сильно обожглась.

Роб повиновался. Выйдя на заднее крыльцо, он стал спокойно ждать, охотно принимая ее услугу — крохотный налог молчаливого предложения, от которого он заранее решил отказаться, предложения посвятить ему остаток жизни, все свое время, все силы. Он поблагодарит ее и уйдет. Или как-нибудь уж вытерпит сегодняшний вечер, доставит ей это последнее удовольствие — идиотский выпускной вечер, раздача аттестатов, речи и песни. Выпуск, вернее рывок в собственную жизнь из безрадостной паутины детских привязанностей. Скоро, скоро! Все его красивое, статное тело — результат совместных стараний отца и матери — гудело от желания вырваться. Ему казалось, что это гудение должны слышать все: умирающий дед, довольная своим пленом мать, дядя Кеннерли и его сварливая жена, жившие через два дома, безвозвратно утратившая надежду тетка, орудующая сейчас утюгом в десяти шагах от него. Уйду и спасибо не скажу!

2

Но к половине десятого он выпил достаточно, чтобы развеять тоску (еще накануне он внес свою долю — два доллара, и они откомандировали Бипа Роллинса за джином на Роли-роуд к самому знаменитому торговцу запретным алкоголем к югу от Питерсберга; Бип приволок целый галлон), и теперь главной его задачей было на деле доказать, что сегодня для него запретов нет, о чем он с гордостью заявил Сильви. А доказать это можно было, лишь реализовав все возможности своего тела, исполнив его назначение. Наличным средством была Мин Таррингтон, девочка, сидевшая рядом с ним. Однако не так-то это было просто. Робу казалось, что он любит ее, что со временем у них с ней будет что-то настоящее. Мин уже с год как начала спрашивать его — серьезно ли он к ней относится? Каковы его намерения? Но сегодня, подталкиваемый силой, накопленной за всю жизнь (не шутка — семнадцать лет и два месяца!), мучительной физической потребностью, расковывающим воздействием алкоголя, он почувствовал, что готов ответить утвердительно. Да, намерения в отношении Мин у него имеются. — Пойдем подышим свежим воздухом, — сказал он. Они находились в танцевальном зале «На мельнице у Столлинга» — приземистом небольшом сарае, от табачного дыма было не продохнуть, а тут еще двух девчонок вывернуло наизнанку.

Мин кивнула утвердительно. Она кивнула бы утвердительно, предложи он ей подышать кухонным чадом; они протиснулись сквозь толпу резвящейся молодежи, уже сильно навеселе, и остекленевших матерей и тетушек, прошли мимо нескольких машин, вокруг которых толпились окончательно упившиеся, и вышли к пруду. Она знала, что они еще очень молоды, что пожениться — а как же иначе — они смогут в лучшем случае через несколько лет, после того как Роб сколотит достаточно денег. Знала она также, что он ни разу не сказал ни единого слова, на котором она могла бы строить надежды. Если она целовалась иногда с ним, то только потому, что полностью ему доверяла — чувствовала его откровенную, хоть и невысказанную потребность в тепле и ласке; и он принимал или срывал с ер губ поцелуи с веселой учтивостью, однако никогда не переступал границ дозволенного, невзирая даже на ее готовность, — это значило бы злоупотребить ее доверием. Ей никогда не приходилось останавливать его. Все это вызывало у нее чувство благодарности и желание, но в первую очередь — обожание. Кроме того, поскольку они росли вместе и вся жизнь его протекала у нее на глазах, она ассоциировала его со всем, что представляло для нее в жизни ценность; он был драгоценной частицей сердца вселенной, требующей — и вполне заслуживающей — бережного к себе отношения, только окутанной тайной и из-за этого легко могущей остаться незамеченной. (Мин родилась в лоне пресвитерианской церкви, и неясные мысли на этот счет постоянно бродили у нее в голове, только она никогда не могли додумать их до конца и выразить словами.) Она решила, что они постоят здесь немного и поговорят о звездах, а потом пойдут на скалы, на привычное место, целоваться.

Роб сказал: — Ты хочешь услышать от меня, что я люблю тебя?

— Никогда тебя об этом не просила.

Он хотел сказать: «Знаем мы эту песню», но произнес только: — Ответь мне, пожалуйста.

Мин не стала всматриваться в него, ей нужно было сохранить спокойствие. Она посмотрела на пруд — какая-то рыбка выпрыгнула из воды, а может, это упала с неба маленькая комета — ничего не видно, так густ был обступивший их мрак. — Каждому приятно услышать такое, — сказала она, — я раздуваюсь от гордости, когда старая вонючая тетка Кэт, повстречавшись со мной на дороге, начинает уверить, будто всю жизнь меня любила.

— Я — белый, — сказал Роб, — и сегодня вечером купался.

Судя по голосу, он сказал это с улыбкой, и она тоже рассмеялась. Потом повернулась к нему и положила свою руку на его.

— Нет, погоди, — сказал он. — Прежде ответь мне, — и отодвинулся от нее.

— Тебе, по-моему, доставляет большое удовольствие этот спектакль, Роб. Что-то очень уж ты в роль вошел. Слишком большое удовольствие. Ну что ж, наслаждайся, а я пошла, — она сделала шаг в сторону пьяной компании.

— Если ты сейчас уйдешь, Мин, то назад не возвращайся.

Она повернулась и сказала: — Да!

— Что да?

— Я отвечаю на твой вопрос. Отвечаю «да!».

Роб постоял, взвешивая ее слова. Потом сказал: — Пошли!

Но Мин уже могла посмотреть на него. Он стоял лицом к павильону, включенные фары освещали его лицо. Все в нем сулило недоброе. Теперь ему море было по колено. Непонятно только, почему? (Она была моложе и выросла не в их доме — откуда ей было понять.) Ей вдруг пришло в голову то, что еще за две минуты до этого прийти не могло: «Он о себе печется. Я тут ни при чем». «Может, все это оттого, что он выпил», — подумала она, однако сочла, что это еще не повод следовать за ним. Ни его голос, ни темный силуэт не внушали ей ни малейшего доверия. — Я ухожу, — сказала она.

— Навсегда! Запомни!

Мин издала короткий, дорого давшийся ей смешок и сказала: — Ну что ж! — и, повернувшись, пошла к освещенному входу. Они верила ему безоговорочно. Впервые он обманул ее вот только сейчас, когда ради достижения своей цели готов был сказать заведомую ложь — простить этого она не могла. Всю дорогу вверх по откосу она пыталась представить себе, что же будет завтра — если она переживет ночь; но всякая надежда увядала под бременем познания, не успев расцвести.

3

Сильвина собака не удосужилась подняться — слишком был поздний час, — но для острастки зарычала из своей ямки.

Роб пошел на звук, опустился на колени и рукой попал в темноте в оскаленную морду. Вспомнил кличку, позвал: «Роубот!» — и крепко зажал ей пальцами пасть.