Земная оболочка - Рейнолдс Прайс

Теперь, стоя в одних носках у покрытого наледью окна и трясясь от холода, Грейнджер снова повторил беззвучно свое обещание. Он плотно сомкнул губы, чтобы доказать, что они запечатаны, но радость и чувство благодарности быстро их разомкнули. — Вот и жизнь моя устроилась. Чем не жизнь! — прошептал он. Он никогда прежде не представлял себе какой бы то ни было жизни, а лишь ждал, пребывая в нескончаемом настоящем детства. Теперь можно было вернуться и лечь под одеяло, собрать остатки быстро улетучивающегося тепла и ждать утра. Его двенадцатое по счету рождество, начало новой жизни, до которого ждать осталось три часа.

5

21 февраля 1905 г.

Дорогой мистер Форрест!

Я дала Вам два обещания — не оставлять вашего отца и известить Вас, если дела примут печальный оборот. Первое я уже выполнила, говорю это с гордостью. Он умер сегодня утром, во сне, так тихо, что даже не разбудил меня. Я проснулась с рассветом и заставила себя подняться и развести огонь в печке, чтобы ему можно было встать в тепле. Последнее время он чувствовал себя неважно, но не так, чтобы очень, и кровь горлом шла у него не чаще, чем обычно. Я старалась не шуметь, но он все-таки услышал, открыл глаза и сказал: «Маргарет Джейн Друри!» — это мое полное имя. Он был в себе. Я сказала: «Слушаю», — но не скажу, чтобы я заулыбалась, потому что никто, наверное, так не ненавидит вставать в холоде, как я. Тогда он повторил: «Маргарет Джейн Друри!» — голос звонкий, как ваш, и на вид не старше вашего, а сам такой чистенький, отдохнувший… повторил, а потом говорит: «Не понимаю, как ты это терпишь?» С сожалением должна признаться, что ответила ему правду. Я сказала: «Роб, не стану тебе врать, что мне легко». Вы ведь знаете, что мы с ним были на «ты», Вас от этого не покоробит. Да и все равно, я же обещала Вас обо всем извещать, ну и это входит в мое сообщение. А дальше? Дальше я опять задремала, может, на полчаса, пока печка разгоралась, и когда в конце концов проснулась оттого, что в комнате стало жарко, он был уже мертв, хотя еще не окоченел. Ни капельки крови, ни вскрика. И последнее, что я от него слышала, была просьба о прощении. Конечно, я его простила и надеюсь, ему известно об этом. Вот таковы мои новости. Оба обещания выполнены.

Я понимаю, что у Вас своя жизнь и свои дела, да и распоряжения, которые он оставил мне относительно своих похорон, столь несложны, что выполнить их под силу даже мне, и денег у него от матери осталось достаточно, чтобы покрыть расходы. Я пойму и не осужу, если ни Вы, ни Ваша сестра не захотите приехать. У Вас, я знаю, мало оснований чувствовать по отношению к нему какие бы то ни было обязательства. Но все, что здесь есть, теперь Ваше. Он все время твердил это, наверное, чтобы я не обольщалась. А я и не обольщалась. Все то немногое, что здесь есть, принадлежит Вам и Вашей сестре. Если Вы сообщите мне, что скоро приедете, я Вас дождусь, передам Вам ключи и расскажу то немногое, что знаю и чего Вы, возможно, не знаете. Я обмыла его и оставила лежать на его кровати, а сама перебралась в кухню. Подожду три дня Ваших распоряжений и, если их в течение этого срока не последует, исполню его волю, а затем запру дом и перешлю Вам ключи.

В ожидании Вашего решения,

остаюсь искренне Ваша, Маргарет Джейн Друри.

КНИГА ВТОРАЯ

В плену мечты

Май 1921 года

1

Сильви стояла над лоханью с горячей водой, прямая и непреклонная. Дневной свет еще не погас в окошке, но она уже зажгла висячую лампу и мыла посуду при двойном освещении, дневном и керосиновом, мыла в полном молчании.

Роб подкрался к ней сзади в носках и сказал театральным шепотом: — Сегодняшний вечер мой! Вот он! Уже наступает.

Напугать ее ему не удалось, она даже не повернулась к нему. Вымыла соусник и сказала будничным голосом: — Последнее время что ни вечер, то твой.

— Но я же становлюсь взрослым сегодня, — он сделал шаг к ней, остановившись как раз на грани, куда достигал запах Сильви — чистый, без посторонних примесей, но крепкий запах ее тела, раскинутый заградительным кольцом вокруг источника единственной и неповторимой жизни.

Сильви так и не обернулась, хотя вся посуда была вымыта. Не вынимая рук из жирной темной воды, она сказала: — Школу кончил — выехал на улыбочках да на песенках — и стал взрослым?

— Не только потому, — ответил Роб все тем же шепотом, но в голосе его явно звучал смех. — Посмотри-ка! — Он отступил немного в сторону.

Сильви обернулась. На первый взгляд могло показаться, что она недовольна — хмурое лицо, желтоватые белки, — но все это объяснялось лишь страшной усталостью. Ей было тридцать три года, и то, что она в течение двадцати с лишним лет отдавала за день этой семье, по ночам никак не возмещалось. После смерти матери она жила по большей части одна, довольствуясь мимолетными любовными интрижками. Что же предлагалось ей в утешение сегодня после двенадцатичасового рабочего дня? Семнадцатилетний белый мальчик в белой рубашке, белых брюках, белых носках, с широкой улыбкой на лице — он протащил кончик накрахмаленной рубашки сквозь прорешку брюк, так что он торчал оттуда, чуть покачиваясь от его смеха, как нос ладьи. Сколько раз за все эти годы она бывала свидетельницей подобных шуточек, сотни раз мыла то, что пряталось за этой тряпицей. Сильви хотелось улыбнуться, но она закрыла глаза, повернулась к нему спиной и стала вытирать руки полотенцем.

Роб остался без зрителей. — Эх, кто бы меня погладил, — сказал он.

Сильви снова повернулась к нему и расхохоталась. — Обойдешься, — сказала она. — Передохни. — Она всегда любила его — добрый, безобидный мальчик. Рукава его свежей рубашки были мокры по локоть. — Вот дурень! Кто же надевает рубашку до бритья. А еще говоришь, что взрослый! Сперва научись вести себя, а потом будем разговаривать. Достаточно я тебя выручала.

— Ну, пожалуйста, Сильви! — Оба смотрели друг на друга с улыбкой.

Она отрицательно потрясла головой.

— Роб! — позвала Рина с веранды.

Сильви указала в том направлении и сказала, понизив голос: — Вон кто тебе погладит, что хочешь. А я пошла. — Все еще улыбаясь, она сняла передник, повесила его, взяла ведро с черствым хлебом и объедками и вышла через черную дверь, прежде чем Роб успел задержать ее.

Он понимал, что развеселил ее напоследок, — ушла она, чувствуя себя лучше, моложе, — и радовался этому, потому что был достаточно к ней привязан; все-таки обидно, что она не пожелала ему на прощание удачи — у нее хороший глаз и легкая рука, вот только к себе счастье она приманить так и не сумела.

Он привел себя в порядок, собираясь бежать за ней вдогонку; надо, чтоб хоть «в добрый час!» сказала, — пусть ее усмехается, пусть видит его насквозь.

Но за спиной уже стояла тетка. — Ну-ка покажись! — сказала она.

Роб повернулся.

Рина наморщила круглое лицо. — Ты еще не готов? — Она-то была в полном параде: единственная шляпка, единственное выходное платье. (Надев их, она всегда принимала обиженный вид, как собачка, которую нарядили для потехи.)

— Нет еще, — подтвердил Роб. — Но я на это и не претендовал. Ни к чему на свете я еще не готов. — Его оживленное лицо сверкало улыбкой, но голос был серьезен.

Рина посмотрела на громко тикающие на полочке часики. — Через пятнадцать минут нам выходить. — Взгляд ее упал на него. — Ты же испортил рубашку, — вскричала она.

— Это всего лишь вода, — ответил он. — А мама идет?

Рина подошла к нему и потрогала влажный рукав. — Не хватало, чтобы ты схватил ревматизм; ее нужно выгладить. Сильви еще здесь?

— Слушаюсь! — сказал Роб. — Идет мама или нет?

Рина продолжала держать его за широкое запястье. — Ты же знаешь, что она не может.

— С дедушкой могла бы и ты посидеть. — Роб отступил от нее на шаг. За окном стемнело, и теперь в тени он был едва различим.

Рина всматривалась сквозь весенние сумерки в черты лица племянника — единственного человека во всем мире, которого она любила, но доверять которому себе не позволяла, зная, что рано или поздно он покинет ее; сейчас она еще раз убедилась в своей правоте. — Роб, Ева просила меня пойти вместо нее. Я заменю ее. Люди поймут.

— Но не я, — сказал он.

— И ты поймешь, — сказала Рина. — Со временем. — Она сняла легкое пальто, подошла к плите и дотронулась до нее. — Прекрасно. Еще совсем горячая. Я мигом выглажу. Давай сюда. Быстро! — Хоть руки у нее были загрубелые, она сильно обожглась.

Роб повиновался. Выйдя на заднее крыльцо, он стал спокойно ждать, охотно принимая ее услугу — крохотный налог молчаливого предложения, от которого он заранее решил отказаться, предложения посвятить ему остаток жизни, все свое время, все силы. Он поблагодарит ее и уйдет. Или как-нибудь уж вытерпит сегодняшний вечер, доставит ей это последнее удовольствие — идиотский выпускной вечер, раздача аттестатов, речи и песни. Выпуск, вернее рывок в собственную жизнь из безрадостной паутины детских привязанностей. Скоро, скоро! Все его красивое, статное тело — результат совместных стараний отца и матери — гудело от желания вырваться. Ему казалось, что это гудение должны слышать все: умирающий дед, довольная своим пленом мать, дядя Кеннерли и его сварливая жена, жившие через два дома, безвозвратно утратившая надежду тетка, орудующая сейчас утюгом в десяти шагах от него. Уйду и спасибо не скажу!