Собрание сочинений. Т. 22. Истина - Эмиль Золя

Марк с любопытством приглядывался к деятельности Жофра, являвшего непревзойденный образец иезуитской тактики. Он навестил учительницу, мадемуазель Мазлин, и получил от нее самые точные сведения. Эта девушка со светлым разумом и возвышенным строем мыслей с отчаянием сознавала свое бессилие, — ведь ей приходилось теперь одной бороться за правду в общине, где все пошло прахом. Она рассказала Марку, какую комедию разыграл Жофр, когда, на первых порах, мэр Мартино восставал против незаконного вмешательства кюре в дела школы; тайно спровоцировав его вмешательство, Жофр прикинулся, будто возмущается этим, и обвинял во всем свою жену, г-жу Жофр, усердно посещавшую церковные службы и крайне набожную, которую аббат Коньяс якобы подчинил своему влиянию. Супруги, жившие в согласии, прибегли к такой уловке, чтобы свалить с себя ответственность. Таким образом, Мартино быстро потерпел поражение, тем более что прекрасная г-жа Мартино, обожавшая церковные службы, где она могла щегольнуть новым платьем, подружилась с г-жой Жофр, которая благодаря ренте в две тысячи франков могла разыгрывать из себя даму. Жофр, уже не стесняясь, стал открыто звонить к мессе; обязанности звонаря и прежде лежали на учителе, но Марк отказался их выполнять. Это приносило всего тридцать франков в год, но и тридцать франков всегда могли пригодиться. Марк настоял, чтобы эту сумму платили старому часовщику, жившему на покое в деревне, с тем чтобы он следил за вечно останавливающимися часами на колокольне и ремонтировал их; теперь же, когда часы снова испортились, крестьяне нигде не могли узнать верное время, так как часовые стрелки то несуразно спешили, то отчаянно отставали. Мадемуазель Мазлин говорила с горькой улыбкой, что эти часы стали символом всей округи, где все теперь шло кое-как, вопреки логике и здравому смыслу.

Хуже всего было то, что слухи об успехах аббата Коньяса доносились до Морё, и тамошний мэр Салер, бывший скотопромышленник, хоть и недолюбливал священников, узнав о положении дел в Жонвиле, начал склоняться на сторону церкви, разжиревший буржуа опасался за свой покой. Это примирение тяжело отозвалось на учителе Феру, злополучном бунтаре. Отныне аббат Коньяс, наезжая в Морё служить мессу, принимал победоносный вид и всячески унижал учителя, которому приходилось сносить все издевки, раз мэр и муниципальный совет отступились от него. Бедняга Феру, человек развитой и умный, еще никогда не испытывал такого возмущения, как теперь, при виде царивших вокруг невежества и жестокости; обозленный безысходной нуждой, он стал высказывать самые радикальные идеи. Его жена, измученная тяжелой работой, и три болезненные, хилые дочки умирали с голода. Как ни угнетали его долги, он не сдавался, держался все непримиримее и не только отказывался водить школьников к мессе, но по воскресеньям, встречая кюре, открыто поносил его, нескладный и жалкий в своем старом, изношенном сюртуке. Роковая развязка приближалась, его увольнение было неизбежно; ему оставалось прослужить еще два года до истечения десятилетнего срока, и если бы он ушел с работы, его забрали бы на военную службу. Это еще осложняло положение: что станется с несчастными женой и дочками, если он очутится в казарме?

Когда Марк уезжал из Жонвиля и мадемуазель Мазлин провожала его на станцию, им пришлось проходить мимо церкви, где заканчивалась вечерня. Грозная служанка аббата Коньяса Пальмира, стоя на паперти как некий суровый страж, отмечала добрых христиан, посетивших дом божий. Из церкви вышел Жофр, и двое попавшихся навстречу школьников отдали ему честь по-военному, приложив руку к фуражке: он требовал этого от них, подобное приветствие льстило его патриотическим чувствам. Затем появились г-жа Жофр с г-жой Мартино, мэр, и вслед за ними стали выходить крестьяне и крестьянки. Марк прибавил шагу, чтобы остаться незамеченным и не высказать вслух свое огорчение. Особенно его поразил запущенный вид поселка, явные признаки упадка и обеднения. Впрочем, как правило, умственное оскудение влечет за собой материальный упадок. Грязь и паразиты овладели странами, где восторжествовал католицизм, всюду, где он пронесся как мертвящее дыхание, земля стала бесплодной и люди коснеют в праздности и унылом отупении, ибо католицизм отрицает жизнь и поражает насмерть современные народы, подобно медленно действующему яду.

На следующий день Марк испытал облегчение, очутившись в своем классе в Майбуа, среди детей, у которых он стремился пробудить разум и сердце. Разумеется, ему удавалось лишь крайне медленно продвигаться вперед, но достигнутые им скромные успехи вдохновляли его на борьбу. Только упорные, неослабные усилия увенчиваются победой. К сожалению, его не поддерживали родители школьников: дело пошло бы быстрее, если бы дети, вернувшись домой, получали в семье такое же воспитание. Иногда наблюдалось нечто прямо противоположное: так, Ашиль и Филипп Савены были заражены отцовской язвительностью и его угрюмой завистью. Марку приходилось пробирать их за лживость, неискренность и доносы. Точно так же ничуть не исправлялись Долуары, братья Огюст и Шарль: младший, более вялый, покорно следовал за братом, легкомысленным задирой; впрочем, они были достаточно способны и могли бы учиться хорошо, если бы захотели. С Фернаном Бонгаром он испытывал другого рода трудности: лишь путем величайших усилий можно было хоть что-нибудь вдолбить в эту на редкость тупую голову. Примерно так обстояло и со всеми пятьюдесятью учениками — прогресс был ничтожный, если рассматривать каждого мальчика в отдельности. Но в целом этот народец стал несколько разумнее, с тех пор как Марк начал применять новые методы обучения, обращаясь к их разуму и проповедуя истину. Впрочем, он и не надеялся, что одно поколение хорошо обученных школьников сможет изменить жизнь на земле. Их дети и внуки, быть может, станут образованными людьми, освободятся от вековых заблуждений и воспримут истину.

Скромное дело совершает учитель начальной школы, но от него требуется великое терпение и самоотречение. Марк всецело посвятил свою жизнь незаметному делу подготовки будущего и хотел быть примером для других. Если бы все так же выполняли свой долг, можно было бы надеяться, что через три-четыре поколения Франция станет освободительницей мира. Марк не ждал себе никакой награды, не помышлял о личном успехе, от души радуясь, что его усилия приносят плоды; особенное удовлетворение доставляла ему работа с одним из учеников, Себастьеном Мильомом. Этот кроткий, поразительно умный мальчик страстно стремился к истине. Он был не только первым учеником в классе, но проявлял пламенное рвение, искренность и непреклонную прямоту, наивную и пленительную. Его товарищи часто обращались к нему, когда надо было разрешить спор, и, высказав суждение, он требовал, чтобы с ним считались. Марк с радостным чувством смотрел на задумчивое, продолговатое, обрамленное белокурыми кудрями лицо Себастьена, когда тот сидел за партой и, следя за учителем красивыми голубыми глазами, жадно впитывал знания. Марк любил его не только за быстрые успехи, но еще больше за доброту и великодушие. Ему нравилось пробуждать эту чудесную маленькую душу, в которой созревали семена разума и добра.

Однажды на послеобеденном уроке разыгралась тягостная сцена. Фернан Бонгар, которого соседи постоянно дразнили за глупость, обнаружил, что у его фуражки оторван козырек: он залился слезами, приговаривая, что ему здорово влетит от матери. Марк, вынужденный вмешаться, стал допытываться, кто сыграл с ним злую шутку. Все смеялись, а Огюст Долуар нахальнее других, хотя, по-видимому, это было дело его рук. И когда выяснилось, что всему классу придется остаться после уроков, пока виновник честно не сознается, Ашиль Савен выдал своего соседа Огюста, вытащив у него из кармана злополучный козырек. По этому поводу Марк так беспощадно заклеймил ложь, что даже провинившийся заплакал и стал просить прощения. Но удивительнее всего было волнение Себастьена Мильома; он задержался в пустом классе и все не уходил, глядя на учителя с растерянным видом.

— Ты хочешь мне что-то сказать, мой милый? — спросил Марк.

— Да, господин учитель.

И все же он молчал, губы его дрожали, а хорошенькое личико покраснело от смущения.

Так тебе трудно это сказать?

— Да, господин учитель, я сказал вам неправду, и это меня мучает.

Марк улыбался, ожидая услышать о каком-нибудь пустячном проступке, тяготившем детскую совесть.

— Скажи правду, и ты облегчишь душу!

Последовало довольно долгое молчание — по правдивым глазам мальчика, по выражению невинного рта видно было, что в нем происходит внутренняя борьба. Наконец он решился.

— Господин учитель, я соврал вам в тот раз — я был еще маленьким невежественным мальчиком, когда сказал, что не видел у моего кузена Виктора прописи, помните, ту пропись, о которой столько говорили. Он подарил ее мне, потому что не хотел хранить у себя, — его беспокоило, что он взял эту пропись из школы Братьев. Так вот, когда я вам сказал, что не знаю, о чем идет речь, она лежала у меня в тетради.