Окно (сборник) - Нина Катерли

— Про старика я забыл, — признался Мокшин. — И он, я думаю, без меня обошелся. Тем более что мне вроде собираются дать его отдел, о чем ему уже, конечно, доложили. Наверняка это все трепотня, да я и не соглашусь, но слухи ходят.

— Поэтому ты всем и хамишь?

— Ладно, — миролюбиво сказал Олег, — если насчет Зленко, то с ней я и верно того… Только надоела уж очень.

— Да черт с ней, со Зленкой, — отмахнулся Жуков, — читал ее кляузу, пускай увольняется. Скверная баба, склочница, я директору так и сказал. Но ты же не только ей, ты всем без разбору врезаешь, люди вон, забитые, в воду опущенные ходят, страх глядеть.

— Говорю то, что есть. Правду.

— Да с чего ты взял, будто все, что ты думаешь, — правда?! Ясновидец какой нашелся! И потом — правда правдой, а жестокость-то зачем?

— Вас понял. Сейчас мне сурово сообщат, что выкладывать гестаповцам, где партизаны, — нехорошо, а также не стоит объявлять больному, что у него рак и он скоро умрет. Да? Так вот: это все экстремальные дела, а в обычной жизни лучше все-таки смотреть фактам в лицо. Не обижайся.

Радостная улыбка Жукова выглядела прямо-таки вызывающе.

— Можешь не оправдываться, тут у тебя полный о'кей, со мной все получилось как надо. А вот с Тихомировым, с другими… не знаю…

— Извини, — Мокшин перебил Жукова, — мне надо позвонить.

Дома все еще не отвечали, а у Вари было занято, и Олег положил трубку: не исключено, что она как раз звонит сюда. Но телефон молчал.

— Слушай, Вова, скажи честно, ты зачем сюда пришел? Чтобы я у тебя прощения просил? Чтобы успокоил: мол, пошутил я тогда, не бери в голову, ты дельный инженер и тэ дэ?

— Не угадал. Я порадовать тебя хотел. Ухожу от вас.

…В конце концов, к Варваре можно просто пойти вечером домой. Без всяких звонков и договоренностей, глупо же устраивать драму из пустяка. Подумаешь — повод для скандала: «Что было бы, если бы через сто лет…»

— В отпуск, что ли?

— В никуда, — с удовольствием объявил Жуков. — Искать по свету. Директору сказал, что нашел место, где больше платят. Ну, что уставился? Чистая правда, столь тобой любимая. Ухожу в никуда. На улицу. А ты, дурак, знай, что ты мой благодетель.

— Ты что?!

— А то. Десять лет… погоди… двенадцать исполняю роль инженера. Как в театре. Ну, свалял дурака, пошел в технический вуз, так что же теперь, до пенсии отбывать? А потом с чистой совестью на свободу? Долг свой за обучение я уже отработал, пойду хоть водителем на поливальную машину, у меня как раз права есть, а там, говорят, с дипломом берут — дефицит рабочей силы. Или в зоопарк, к слону. Да хоть телеграммы разносить! И как это мне, самодовольному дебилу, за столько лет никто ни разу не сказал? Ты пришел и сказал. Такие дела… Ну и рожа у тебя! Вот и сиди с ней, а я пошел. Мне еще две недели отрабатывать, и я хочу все оставить в идеальном порядке. Чтобы все жалели: от нас ушел замечательный работник и чуткий руководитель. Я ведь тщеславный — жуть!

16

Спокойно. Что, собственно говоря, случилось? Сейчас соберемся с мыслями и все поймем. Так. Жуков, значит, решил уйти. Бросает работу, которая его _не устраивает_. При чем же здесь я со своей прямотой? При том. Все очень даже хорошо — я ему помог, он мучился и мог до самой пенсии промучиться, а я сказал — и он решился. Вот тебе и Володька! Хотя все, конечно, скажут, что псих… Все хорошо, понял ты?! В этом случае все нормально. Так, дальше… Только бы никто не лез, не приставал с вопросами, с разговорами…

Майя вошла тихо, он даже не слышал. Она стояла перед столом и смотрела своими печальными газельими глазами.

«Жалеет, — подумал Мокшин, — знает про Зленкино заявление, Лариса сказала».

На длинных Майиных ресницах набухли две совершенно одинаковые круглые слезы и одновременно очень аккуратно упали на щеки.

— Жалко, — всхлипнула Майя, — ужас какой с Ларисой.

…Ах да, в самом деле. Еще ведь и Лариса в истерике. М-да…

— У нее что, нервы не в порядке?

— Тут у кого хочешь нервы сдадут, что вы! А вы разве не знаете? Все знают. Помните, мы на позапрошлой неделе на флюорографию ходили? Вы еще не пошли. Ну вот… У нее что-то обнаружили, что-то в легких, понимаете? Она очень переживает и нервничает, завтра на обследование ложится. Ну вот…

Что она там еще говорила? Быстро-быстро, тоненьким своим голоском. И слезы, аккуратненькие, блестящие, как бусинки, сыпались на щеки.

17

Он выбежал под дождь и только на трамвайной остановке обнаружил, что держит шляпу в одной руке, плащ — в другой, а портфель оставил на работе. Черт с ним, с портфелем! Черт с ним, с дождем! Со всем!

Кое-как, сунув руки в рукава плаща и нахлобучив шляпу, Олег втиснулся в первый же подошедший трамвай, даже не взглянув на номер. Вагон был набит, молоденькая девушка поспешно уступила Мокшину место.

«Вот на таких ты и поглядываешь как на потенциальных невест, а они тебе места уступают, скоро папашей называть начнут», — скорбно подумал Олег, однако сел — ноги не держали, почему-то накатила страшная слабость и сонливость. И он заснул.

18

Спал Мокшин недолго, от силы пять каких-нибудь минут, и проснулся, как прошлой ночью, от толчка.

…Трамвай стоял на остановке, вагон наполовину был пуст и продолжал пустеть прямо на глазах. Подталкивая друг друга в спины, люди, не оборачиваясь, торопливо и беззвучно выходили в переднюю дверь. Когда вышел последний, Мокшин понял, что проспал, не слышал объявления водителя, а трамвай сейчас пойдет в парк. Он засуетился, встал, но в это время двери закрылись, трамвай сорвался с места и двинулся, набирая скорость. На заднем стекле нелепо перекрещивались две узкие полоски бумаги. Где он видел их? Совсем недавно это было…

За окном тащились незнакомые окраинные улицы. Серые, осевшие, нежилые дома, сараи, какие-то склады. Один склад, казалось, не имел конца, все длился, длился. Потом начались новые кварталы — шлаки и блоки, стекло и бетон. Подъемные краны, бульдозеры. И все это было неживое, брошенное, все стояло без движения, замерев. Только дождь упрямо и непреклонно сыпал с низкого неба. Осенним казалось это грязноватое рыхлое небо, и разгвазданные пустыри, и одинокое растерянное дерево, забытое посреди строительной площадки. Высокий недостроенный дом напомнил сломанный зуб.

И город внезапно кончился. Трамвай несся теперь так, что у Мокшина все плыло в глазах. Последний признак города — кучи строительного мусора — и те исчезли. Черные, плоские, серые поля тянулись по обеим сторонам трамвайной колеи. Мокшину показалось, что трамвай начинает притормаживать. Определенно, они ехали теперь гораздо медленнее. И остановились.

Мокшин увидел, как водитель выходит из своей кабины, как приближается по проходу. На кого-то он похож… Разве разглядишь лицо, когда оно до половины скрыто дурацким шарфом, а до бровей нахлобучена безобразная старая шляпа.

— Понимаешь, — сказал водитель, усаживаясь рядом с Мокшиным, — такая история: идут двое и видят драку. Там посреди дороги лежит шар, и вот два мужика дерутся. Один кричит, что шар белый, а другой — что черный. Эти двое, которые, значит, идут, остановились. Один из них говорит: «Вообще-то приближенно можно считать, что шар черный, потому что он коричневый». Другой как вскинется: «Ты что, ослеп? Он желтый!» — «Желтый?! Да ты…» Слово за слово, и разодрались тоже. Ну, сам понимаешь, за ними появились еще двое. И еще. Часу не прошло, а там такая драка, жуткое дело. Приплелся еще один старик: «Вы что, ребята, с ума посходили? Какой вам шар? Нету никакого шара». Они и ему дали по ушам. Скоро такая толпа собралась, конца-краю не видно, и все дерутся. И все орут: «Белый! Желтый! Черный! Лиловый! Красный! Голубой!» Ну, дерутся, аж кости трещат. Страшное дело.

— И дальше что?

— Все.

— Бред какой-то.

— А хочешь знать, какой был шар? — наклоняясь к Мокшину, спросил водитель и подмигнул.

— Ну?

— Лапезовый.

— Чего?

— Пусиный, говорю, гутяевый.

— Гутяевый, значит? — громко спросил Мокшин и взял водителя за плечо. Будем, значит, ребята, врать направо и налево?

— Ты на меня собак не вешай, — водитель убрал руку Мокшина и поднялся, — правда — дело святое. Правды и Мамай не съел, слыхал поговорку? Правда это правда. А есть еще… милосердие называется. Красиво? Мило-сердие…

Очень медленно трамвай двинулся с места. Водитель с индифферентным видом смотрел в окно. Снова по обе стороны тянулись и тянулись черные пустые поля. Только их видел Мокшим, а еще — горизонт.

19

Дождя здесь не было. Четкой линией горизонт отделил землю от бледнеющего вечернего неба. Трамвай шел к горизонту.

Горизонт приближался. Когда до него осталось всего каких-нибудь сто метров, вагон резко затормозил и все двери открылись. Мокшин вышел, разминая затекшее тело. Уже начинало темнеть. Трамвай стоял, передние колеса его зарылись в грязь. Пахло полынью, хотя ни единого стебелька нигде не было видно. Ни травинки.