Окно (сборник) - Нина Катерли

— Как женщина… устраиваю? — странным голосом спросила Варя.

— Можешь не сомневаться. Устраиваешь. Гарантию даю. Во всяком случае, на сегодняшний день.

— На сегодняшний день… — опять сомнамбулическим голосом повторила она, — устраиваю… на сегодняшний день…

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами и опять — опять! — молча просила: «Ну, соври! Соври!» А он не мог. И не хотел.

— Ну откуда же я знаю, что будет потом, — сказал Мокшин и обнял Варю за плечи. — Кто вообще это знает? А если я завтра отдам концы?

— Тогда я тоже.

— Не болтай. И не кисни. Никто про себя ничего не знает, Варька. Можно загадывать сколько угодно, можно давать пустые обещания, клятвы… Можешь ты, например, быть уверена, что через год я тебе не надоем, не опротивлю?

— За десять лет не надоел.

— …Не можешь ты быть уверена. И я не могу. Вот смотри: сегодня нам с тобой уже по тридцать пять, верно? Через пять лет будет по сорок. Допустим, мать умрет…

— Зачем ты так?

— А почему? Почему я должен делать вид, что именно моя мать будет жить вечно? Ей сейчас уже под семьдесят, и она пережила блокаду. Ну, пять лет еще, ну, десять от силы… Так вот, я останусь один и решу жениться. Мужчина в сорок лет еще далеко не старик, а женщина…

Варя молчала.

— Ну, чего ты? Куда денешься, закон природы. И разве преступление, что мне захочется когда-то иметь семью, детей? Что я — да! — думаю об этом? Это очень грустно, очень обидно, даже жестоко, но… в сорок лет здорового, полноценного ребенка ты ведь мне не родишь. К сожалению.

— Разве я в этом виновата?

У нее дрожали губы, дергалась щека, лицо сделалось некрасивым и старым. _Уже_ старым.

— Ни в чем ты не виновата. Но и я не виноват, что тебе не двадцать лет. И хватит. Ей-богу, хватит, это уже мазохизм какой-то.

— Как… как ты можешь? Мы целых десять лет вместе…

— Вот именно. Целых.

— Мои родители прожили тридцать.

— Они были мужем и женой. У них была ты.

Совершенно неожиданно у Варвары маятником замоталась голова, она упала на тахту лицом в подушку, плечи задергались.

— Я тебе надоела! Ты меня не любишь! Не нужна! — невнятно выкрикивала она, и все это было так на нее непохоже, и так было жалко ее, просто черт знает как жалко! Он смотрел на вздрагивающие плечи, на задравшийся у пояса свитер, на вцепившуюся в подушку руку с коротко остриженными широкими ногтями. Она плакала в голос, по-деревенски, так, наверное, бабы по покойнику ревут.

Тут только одно теперь поможет: «Люблю, буду вечно, до гробовой доски, клянусь…»

— Брось, перестань, слышишь? — Мокшин сел рядом с ней на тахту. — Я очень, очень хорошо к тебе отношусь, честное слово, привык к тебе…

Рыдания усилились. О, дьявол, будь он неладен, этот отвар.

— Зачем… зачем ты мне все это сказал? Для чего? — вдруг выкрикнула Варя. — Я же ничего от тебя не требую. Никогда не требовала… Зачем сейчас… ведь все было так хорошо… как у тебя поворачивается язык?

«Зачем сказал». А она зачем спрашивает? Ничего я не знаю, может давно уже осталась одна привычка… ничего я не знаю. А она… да и все… нет, они не просто боятся того, что есть, — драться готовы, из горла вырвать ложь, обман, вот ведь какие дела…

— Послушай, Варька, — Мокшин схватил ее за плечо и повернул к себе лицом (до чего некрасива, глаза запухли, нос расплылся), — успокойся. Сейчас я тебе все объясню. Не могу я врать, понимаешь? Нет, ничего ты не понимаешь, погоди…

Мокшин вынул из портфеля бутылку с остатками настоя.

— Смотри. Это то самое. Ты просила книгу, а я тебе принес… да вытри ты слезы наконец!

Он отвинтил пробку и протянул бутылку Варе.

— Вот. Выпей. Тут еще стакан, не меньше. Я лично перед уходом испил полчашечки, чего и тебе желаю. В целях эксперимента: начнешь меня крыть, шпарить правду-матку. Но клянусь: не обижусь, рыдать не начну. Вот увидишь. Пей!

— Господи! — Варя быстро села и обхватила его за шею. — А я-то, дура… Ну конечно же, ты просто отравился этой дрянью. Это бывает. А я поверила, могла о тебе _так_ подумать.

— Ну, пей, пей, — настаивал Мокшин, — какая там отрава, интересно же!

— Да выпью, все сделаю, что ты хочешь. Ох, как я испугалась, думаю все!

Она взяла из его рук бутылку и стала пить прямо из горла. Мокшин пристально за ней наблюдал. Пьет. До самого дна выпила.

— Тьфу, какая гадость. Ну и что теперь будет? — Варя протягивала пустую бутылку Мокшину.

— Сейчас начнешь говорить. Правду! Только правду. Одну правду. Всю правду, и да поможет тебе бог!

12

Обычно Варя говорила мало, больше любила послушать, а длинных объяснений и признаний по поводу чувств, как правило, избегала. А тут ее прямо-таки понесло, точно она решила разом высказать все, что держала при себе эти десять лет. Мокшин узнал, что, оказывается, она не просто его любит, а любит больше всего на свете, даже маму так не любила, а о бывшем муже и говорить смешно, что кроме него у нее по существу ничего больше в жизни нет, и никого нет, что все эти годы она только и жила их встречами, а промежутки между ними были сплошным мучением.

Еще он услышал, что те три лета, когда они ездили вместе в отпуск, были самыми счастливыми в ее жизни, а когда он уезжает один — хоть в командировку, хоть зимой на лыжах в Бакуриани, хоть на юг, — она с ума сходит тут от тоски и ревности, да, да, что, я не знаю, сколько их выросло, молоденьких, да умных, да образованных, не то что я!..

Насчет тоски и ревности — это для Мокшина была новость. Обычно, когда они с Варей встречались после большого перерыва и он спрашивал, как, мол, ты тут без меня, она всегда с ясной улыбкой докладывала, что все было замечательно, конечно немного скучала, но это не страшно, а вообще жила интересной жизнью, ходила два раза в театр — пригласили, а еще в кино и на выставку моделей одежды.

Теперь выяснилось, что все эти приглашения в театры она выдумывала, а кино и модели видала в гробу, а на самом-то деле ей вообще ничего не нужно, кроме как сидеть около него и смотреть, и еще слушать, потому что он же ужасно красивый, умный и необыкновенно тонкий человек, она никогда не могла понять, за что ей досталось такое счастье в жизни.

Все это было, наверное, более или менее естественно с ее стороны, хотя, конечно, чтоб через десять лет и настолько… но допустим. Но главное — с нарастающим беспокойством слушал Мокший, — ей необходима уверенность, что он никуда не уйдет. Нет, не расписка, не гарантии на сто лет вперед, а просто знать, что сегодня он будет с ней. И завтра. Или хоть до утра, потому что очень страшно всегда ждать: вот сейчас он скажет: «Ну, мне пора», а домой к нему ей нет хода, и она опять останется одна в своей постылой комнате и будет ждать, ждать, ждать…

И потом: все эти годы она, оказывается, была уверена, что он не женится на ней только из-за матери, считала причину вполне уважительной, готова терпеть хоть до старости, хотя, конечно, ей очень бы хотелось иметь ребенка, но — что уж тут поделать! — Олег ей нужнее всякого ребенка, и она надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть не скоро, а все равно они будут вместе, поэтому одна мысль, что может быть как-то иначе, для нее ужас, трагедия, чуть ли не повод к самоубийству, ей ведь совсем недавно бывший муж предлагал помириться (а молчала!), но она сказала — нет и никаких разговоров быть не может, все девчонки говорят, что она дура, но ей даже в голову… И вот сегодня, когда она услышала…

— …Решила, что я подлец.

— Нет, нет! Я знаю: ты очень хороший, благородный, лучше всех! Просто ты выпил этой гадости. Это отравление, яд действует на головной мозг… и вдруг ее взгляд остановился на бутылке из-под зелья, и она внезапно умолкла. Не отрываясь и медленно бледнея, она смотрела на бутылку, на _пустую_ бутылку, пустую, потому что…

— Но я ведь тоже… — зачем-то она поднесла руку к горлу. — Я выпила и — ничего? Значит…

— Что — «значит»?

Варвара поднялась с дивана. Очень бледная и прямая, стояла она перед Олегом.

— Ты меня любишь?

Не чувствовал он сейчас никакой любви. Он чувствовал усталость. И еще какую-то обреченность, как будто на крутом спуске, когда отвернуть уже нельзя, заметил камень, вот перед собой в двух метрах, а скорость — под сто… Варя смотрела ему в глаза и ждала.

— Не знаю, — с трудом проговорил Мокшин. — Сейчас, наверное… Не знаю…

— Тогда уходи. Слышишь, уходи. Только скорее! Скорее! Скорее! — Она говорила очень тихо, почти шепотом. Но получился крик.

И Мокшин ни объяснять, ни возражать не стал. Ушел.

13

— Ты? — удивилась мать, точно прийти должен был кто-то другой.

— Я же говорил, что приду ночевать.

— Правда? — обрадовалась она. — А я забыла. Неужели ты говорил?

— И даже два раза.

— Сейчас поставлю чайник. Тебе тут звонила девушка. Лариса. Ты голоден? А почему ты не остался у Вари?