Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Да, Энн. Именно этого я и хочу. Та борьба с Конни – я для нее недостаточно сильна, так что я отошла от этого. Так проще. К тому же Обри – добрый малый. Он хочет облегчить мне жизнь. И мне не будет так трудно, как с Конни. Все будет гораздо проще.

Я взглянула ей в лицо. Оно сияло, как у настоящей невесты.

– Тогда я счастлива за тебя. Мама знает?

– Нет, мы решили, что лучше будет подождать до тех пор, пока… до возвращения Чарли.

– Ты любишь Обри?

Было глупо спрашивать, любит ли он ее. Конечно, любит. Все любили Элизабет.

– Да. О, Энн! Он так трясется надо мной, говорит, что я должна слушать докторов. Но что они знают? Они хотят, чтобы я жила, как инвалид, но я не собираюсь этого делать. Слишком долго я ждала этого состояния удовлетворенности.

Я сжала ее руку и не стала говорить о том, что ей действительно надо слушаться докторов. Или радость станет прелюдией к трагедии. Она разрешила мне мое отчаяние. Я должна разрешить ей быть счастливой. И мы продолжили прогулку, взявшись за руки, погруженные каждая в свои мысли.

Во многом благодаря Элизабет, ее участию и пониманию я снова начала вести записи в своем дневнике. Наконец что-то оттаяло и прорвалось внутри меня, и я должна была вылить это на бумагу, не думая о том, что скажет муж. Когда я вышла за Чарльза, он велел мне прекратить вести дневник, опасаясь, что кто-нибудь украдет его и продаст газетчикам. И я согласилась.

Как смешно теперь было вспоминать время, когда мои мысли могло занимать что-то кроме моего ребенка!

Теперь, оставаясь пленницей в этом недостроенном доме, я собралась снова взяться за перо. Если мне не позволено плакать, неистовствовать и молиться в реальной жизни, я смогу сделать это на бумаге. Иногда мои эмоции пугали меня, поскольку даже Чарльз не избежал моей ярости. Но те страницы я сожгла, остальные спрятала, не имея желания ни перечитывать их, ни уничтожить. Мой дневник был важен для меня, ведь, помимо горестей, я поверяла бумаге свои, пусть маленькие, победы и выигранные сражения.

– Ты видела сегодня полковника Шварцкопфа? – спросила я маму вечером 12 мая.

Я находилась в своей комнате и писала дневник. Она принесла мне чай.

– Около получаса назад ему позвонили по телефону, и он уехал.

– Может быть, это был Чарльз?

Мама улыбнулась своей горькой улыбкой и покачала головой.

– Не думаю, дорогая.

Я кивнула, я не была разочарована. У меня было столько разочарований за последнее время, что для новых просто не осталось места. Постоянные сообщения от Кондона с новыми инструкциями от похитителей, хотя выкуп уже был заплачен. Недели, которые проходили без малейших известий о Чарли. Сумасшедшие, проникавшие в дом и сообщавшие, что имеют информацию. Постоянная погоня за химерами, которую предпринимал Чарльз. С одним и тем же решительным, мрачным выражением лица он надевал шляпу и исчезал куда-то.

Теперь он отсутствовал уже несколько дней, совершая полет вокруг Кейп Мей в поисках лодки, о которой сообщил ему еще один осведомитель, на этот раз по имени Куртис. Откуда появилась эта лодка, я не знала. Но вдруг на этот раз…

– Чарльз сегодня звонил? – спросила я, не глядя на маму.

Она была сама доброта, терпение, страдание и отчаяние; она и Элизабет были для меня в эти дни всем. Всем, чем не мог быть мой муж до тех пор, пока не вернет домой маленького Чарли.

– Нет, дорогая, – сказала мама со вздохом.

Потом она нагнулась, поцеловала меня в щеку и вышла.

Беря чашку, я увидела книгу, которую читала раньше, – «Добрая земля». Мое чтение прервалось на том месте, когда О-Лан убила свою дочь в припадке голодного бешенства. Теперь я сомневалась, что когда-нибудь смогу ее прочесть до конца. Я бросила ее на пол и взяла из стопки что-то легкомысленное – «Несравненный Дживз».

Улегшись на кровать, я попробовала читать. Но через несколько минут глаза стали слипаться. Сон был спасением. Не надо было думать, не надо переживать. Книга выпала из моих рук, я зарылась головой в подушку и отгородилась от мира плотно закрытыми веками. Но прежде чем мое сознание полностью отключилось, в дверь постучали.

– Чарльз? – Я с виноватым выражением села на кровати; он не любил, когда я спала днем. – Чарльз, это ты?

Дверь отворилась, но это был не Чарльз.

В дверях стояла мама, за ней – полковник Шварцкопф. Я не смотрела на маму, мой взгляд был прикован к лицу полковника. И я все поняла прежде, чем смогла перевести дыхание и приготовиться; прежде, чем он успел сказать хотя бы слово. Трясущимися руками я схватила подушку и прижала ее к груди, как будто она могла защитить меня от того, что я сейчас услышу.

– Миссис Линдберг, – начал он, и его голос был хриплым от непривычного волнения, – миссис Линдберг, мне очень жаль, но я должен сказать вам это.

– Энн, Энн, – прошептала мама и заплакала.

Меня начало трясти.

– Тело было найдено сегодня утром, – продолжал полковник, – его нашел шофер. Шофер грузовика, – уточнил он, как будто это была важная деталь, – в пяти милях отсюда. Разложившийся… тело ребенка. Примерно полутора лет…

– Энн, наш малыш… теперь он вместе с папой.

Мама плакала, и мне казалось, что два голоса – один механический, а второй полный сочувствия – сплетались в мелодию, то проникая в сознание, то исчезая и разрывая пополам мое сердце.

– Как? Как же? – Я смотрела по очереди на каждого из них, ища подтверждения.

И нашла его в погасших глазах полковника, в его трясущейся челюсти, в мамином мгновенно постаревшем лице. Горе изменило каждую черту ее лица, как будто гигантская рука стерла все то хорошее, что когда-либо случалось с ней.

А мое сердце – оно исчезло. Исчезло вместе с моим мальчиком. Я стала просто пустым сосудом, раковиной, и моя душа улетела прочь. Откуда-то сверху я видела себя, сидящую на кровати, мамины руки обнимали меня…

А потом, все еще плывя, паря наверху – но не летя, – я увидела пустую кроватку. Пустую комнату. Мои пустые руки. Но мое сердце напомнило мне яростно, мстительно, что оно не погибнет так просто, как мой ребенок; оно раскололось, пронзив мою душу, а осколки рассыпались на алмазы с острыми краями.

– Я знала, – услышала я свой задыхающийся голос, – я знала с самого начала…

Он ушел навсегда. Мой золотой мальчик, мой прелестный, серьезный маленький человечек. Ушел. Его больше нет на этой земле, нет больше в моей жизни. Он мертв.

Мертв. Мертв. Мертв. Убит.

– Как… как его…

Я не могла дышать. Я старалась не потерять сознания – боролась за то, чтобы чувствовать, испытывать боль. Я должна была сделать это для моего сына. Это было единственное, что я теперь могла для него сделать – и вообще в целой жизни. Она зияла передо мной – огромная бездна тьмы и горя, и я поняла в это мгновение, что вечно буду искать его. Вечно буду видеть пустую кроватку, пустое место за столом, пустую дату в календаре, которая могла бы означать день его рождения, окончания учебного заведения, женитьбы.

«Моя любовь к тебе на веки вечные», – любила напевать я своему малышу, качая его на руках – ох, он был такой маленький! Такой милый! Веки вечные казались тогда подарком. Теперь это был пожизненный приговор.

– Удар по голове, – проговорил полковник Шварцкопф, изо всех сил старясь смягчить свой грубый голос.

Он все еще стоял в дверях, как будто боясь, что его присутствие может нанести еще больше вреда, чем только что произнесенные слова.

– О!

Когда он сказал это, я почувствовала страшный толчок в сердце. Я вскрикнула и отшатнулась, так же как, должно быть, сделал мой мальчик. Но в отличие от него я знала, что должна буду переживать этот удар опять и опять, каждый день, всю оставшуюся жизнь.

– Мы считаем, что его убили сразу же, миссис Линдберг, в ночь похищения. Потому что тело находилось там уже давно.

– Но как… как вы тогда определили, что это он?

– Зубные слепки, физическое совпадение – волосы, например, одежда, – та самая пижама, которую Бетти опознала в ту ночь. Кстати, Бетти помогла опознать тело.

– О нет! – Даже в таком горе я не могла не посочувствовать ей, молодой девушке, которой пришлось выполнить такую ужасную работу.

– Ваш муж сейчас направляется к коронеру, чтобы сделать то же самое. Нам нужен член семьи, понимаете.

– Чарльз! Как же вы это сделали – где он был?

– Мы связались с ним по радио – он находился на лодке, ожидая разговора с этим Куртисом. Теперь он возвращается. Эти люди одурачили его, миссис Линдберг.

– О, полковник, вы не можете сказать ему это! Нельзя ему такое говорить.

Мысль о том, что его дурачили все это время, убила бы Чарльза. Он был гордым – воплощенная гордость. Репутация так много значила для него. Он не мог…

Нет! Теперь мне нельзя было думать о Чарльзе. Мои мысли принадлежали моему мальчику. Внезапно я увидела его. Я увидела его, лежащего на земле среди листьев, холодного и неподвижного. Действительно ли он умер сразу же после похищения? Или страдал еще какое-то время? Звал ли он меня? Его личико, залитое слезами, предстало в моем воображении, с невинными голубыми глазами, ямочкой на подбородке. Это было невыносимо. Я услышала пронзительный вопль отчаяния и поняла, что это кричу я. Мне не нужны были ни Чарльз, ни мама, ни вода, ни воздух, ни жизнь – единственное, что мне было нужно, это мой ребенок. Он был мне нужен так, как ему нужна была я. Я жаждала прижать его к своей груди, схватить на руки. Мои протянутые руки хватали лишь воздух – судорожные, бесполезные движения.