Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

Играла я плохо — никак не могла преодолеть врождённую застенчивость. Уже тогда у меня хватило трезвости понять, что сцена не для меня. Поэтому в девятом классе я решила поступить в Институт кинематографии на факультет, готовящий кинооператоров, с тайной мыслью, что, если я буду вращаться в кругу «киношников», меня когда-нибудь заметят и я таким образом всё-таки пробьюсь на экран.

Родители купили мне фотоаппарат «фотокор», и я стала усиленно заниматься фотографией под руководством нашего клубного фотографа — известного ленинградского художника, находившегося в ссылке после отбывания лагерного срока заключения. У него при клубе была своя фотостудия.

Но зимой, когда я уже училась в десятом классе, я увидела в одном из журналов репортаж о Московском Архитектурном Институте, сопровождённый фотографиями. И я тогда загорелась идеей, что вот это та профессия, которую я хотела бы получить. С детства считалось, что я хорошо рисую. Но я никогда ни одного дня не училась этому специально, и у меня не было никакой школы. Я понимала, что это огромный недостаток. В статье указывалось, что при МАРХИ действуют летние кратковременные курсы по подготовке абитуриентов, в том числе и по рисунку. Я решила, что, как только получу аттестат зрелости, на следующий же день поеду в Москву и поступлю на эти курсы. А пока что стала всё свободное время рисовать с натуры — натюрморты, автопортреты.

Последний год моей учёбы в школе был очень тяжёлым. На нас свалились крупные неприятности. Во-первых, в феврале в день первых послевоенных выборов депутатов в Верховный Совет СССР сгорел дом, в котором мы жили. Мы лишились значительной части нашего имущества, а все мои рисунки пропали. Двухэтажный на три подъезда дом, сложенный из толстого соснового бруса, сгорел менее, чем за час.

Пожар начался с нашего подъезда, где рабочие пытались при помощи электропаяльника отогреть замерзшую на чердаке трубу водяного отопления. Рабочие отогрели трубу, замотали её войлоком и ушли. Очевидно, они не заметили, как где-то заронили искру.

Мама только накануне вернулась из Москвы, куда ездила в командировку. Мы все были дома, когда нам по каким-то делам зашла соседка. Она уже собиралась уходить, когда завела с мамой разговор о том, что меня надо отдать в музыкальную школу учиться пению, поскольку у меня хороший голос. Она сквозь стенку слышала, как я горланю, когда остаюсь дома одна. Мама ничего не успела ответить, как раздался с лестничной клетки крик: «Люди, горим!». На пожар примчались жившие неподалеку знакомые и сотрудники «Краслага».

Старший брат моей соученицы, симпатизирующий мне Женя Беленький, высадил плечом балконную дверь, на что мама закричала: «Женя, что вы делаете! Как же мы будем жить зимой?»

Мама с ужасом смотрела, как мы с Женей на диван, устланный спускающимся со стены большим ковром, стали складывать носильные вещи из платяного шкафа. Потом Женя снял ковёр с гвоздей, мы в него закатали вещи, и Женя сбросил этот свёрток с балкона вниз.

Мы расстелили на полу скатерти, простыни и стали вынимать из шкафов носильное и постельное бельё, которое завязывали в большие узлы и тоже сбрасывали вниз. Папа собирал в отдельный узел документы и ценные бумаги. Вдохновлённая нашим примером мама молча собрала серебро и другие ценные вещи, которые завязала в небольшой узелок и тоже сбросила с балкона.

Уже начало темнеть, когда приехала пожарная машина и пожарники приставили к нашему балкону лестницу. Поскольку вся лестничная клетка была занята огнём, и уже во всю горел первый этаж, нам кричали, чтобы мы немедленно спускались вниз по пожарной лестнице. Первой пожарники спустили находящуюся в истерическом ступоре маму. Потом за ней спустился вниз папа, а за ним и я. Женя до последнего оставался в квартире, спасая наше имущество. Ему удалось сбросить вниз книжный шкаф вместе с книгами, которые много лет с любовью собирал папа. Из окон первого этажа уже вырывалось пламя, и Женя был вынужден спрыгнуть вниз прямо с балкона, где его подхватили пожарные.

На пожар сбежались со всего города зеваки и мародёры. Уже стемнело, и своего узелка с серебром мама, конечно, не нашла. Его, очевидно, затоптали в снегу, а скорее всего, украли.

«Краслаг» прислал сани, на которые мы погрузили спасённое имущество, и нас отвезли к зданию Управления. Мама хорошо помнила, как положила в сани мешочек с рисовой крупой, но при разгрузке саней мы его так и не обнаружили, также как не нашли многих вещей, которые мы погрузили в сани. Это значит, что нас обкрадывали в темноте прямо на ходу. Больше всего мне жаль, что украли мои любимые коньки с ботинками — никогда в жизни ни до, ни после этого у меня не было таких удобных коньков.

На месте двухэтажного двенадцати квартирного дома осталась огромная яма, наполненная чёрными углями. Сгорела даже картошка, которая лежала в подвале у многих жильцов. Знакомые рассказывали, что на следующий день видели на пепелище горестно мяукавшего нашего черно-белого кота Антона. Я была рада, что он не погиб, поскольку сразу же после того, как начался пожар, его никто не видел. Очевидно, наш пушистый красавец сбежал в самом начале. Я несколько раз приходила на пепелище, надеялась, что увижу Антона. Но его там уже не было. Скорее всего, кот где-то пристроился, благодаря своей красоте.

Около двух дней мы прожили в папином кабинете, после чего нам выделили комнату 16 квадратных метров в двухкомнатной квартире, которую занимала сотрудница «Краслага» Олимпиада Владимировна. Два её сына учились в Ленинграде: старший — Олег в Технологическом институте, а младший — Юра, с которым я когда-то училась в одном классе, — в инженерно-строительном техникуме.

Олимпиада Владимировна, стройная, хорошо одетая женщина была вдовой. Её муж когда-то служил охранником в одном из исправительно-трудовых лагерей, и его за зверское обращение убили зеки. При этом убили извращенным способом: связанному вскрыли вены и по очереди высосали всю кровь. Это был известный у уголовников способ «круговой поруки» — виноваты все, и никто конкретно. Соседка жила одна с маленькой собачкой, которая вскоре после нашего переезда погибла от чумки.

Дом, на первом этаже которого мы поселились, был также, как и наш прежний — деревянным, двухэтажным. В квартиры была подведена вода, но сливы были только от мойки в кухне и от умывальника в туалетной комнате. Для серьёзных дел было предусмотрено специальное ведро с крышкой, которое каждый вечер нужно было выносить в недалеко расположенную во дворе специальную яму. Расположенным рядом с ней дощатым туалетом пользовались только в теплое время года. (Если ни находились желающие пользоваться дворовым туалетом зимой при морозах 40–50 и более градусов по Цельсию).

Новый наш дом располагался рядом с городской гостиницей, почти напротив моей школы, на ведущей от вокзала улице имени Ленина — главной улице Канска. Это тогда была одна из немногих асфальтированных улиц города. Мы обставили нашу комнату мебелью, которая была не востребована Олимпиадой Владимировной, а также мебелью, которую из своих резервов выделил нам «Краслаг».

Вторая неприятность, осложнившая нашу жизнь, случилась по моей вине. Мама работала адвокатом, и однажды, когда она плохо себя чувствовала, то попросила меня подойти в адвокатскую контору и отдать матери подсудимого, уголовное дело которого она вела, какую-то справку. Она должна быть заложенной под обложкой лежащей у неё на столе папки этого дела. Я выполнила её поручение. Но, то ли я её не поняла, то ли невнимательно слушала, но вместо того, чтобы отдать женщине только справку, я взяла со стола и отдала ей всё дело. (Сейчас мне кажется, что я стала жертвой какого-то гипноза.)

Когда это выяснилось, мама пришла в ужас — ей грозила уголовная ответственность и, в лучшем случае, исключение из адвокатуры. На следующий день мы с маминым братом дядей Марком нашли адрес, по которому проживала эта женщина. Дом располагался на глухой окраине Канска, где я прежде никогда не бывала. Вначале мы долго стучали, но потом нам всё-таки открыли дверь и сказали, что женщина уехала в Москву хлопотать за сына. Хотя мы чувствовали, что она дома. Мы просили ей передать, чтобы мать, если она хочет добра сыну, вернула назад отданное ей по ошибке дело.

Ситуация была тупиковой. Переждав какое-то время, мама поехала в Красноярск, в Краевую коллегию адвокатов, председателем которой был Любашевский — наш хороший приятель. Они, вместе проанализировав ситуацию, выработали тактику пока молчать и тянуть с рассмотрением уголовного дела, сколько возможно. А пока что маме надо заболеть и не выходить на работу, как можно дольше. Я не помню, сколько прошло времени — кажется более месяца, но женщина, очевидно, с кем-то посоветовавшись и поняв, что пропажа уголовного дела для её сына к лучшему ничего не изменит, а только затянет решение вопроса, дело вернула.