Ночь Патриарха - Эрика Косачевская

Коля был уверен, что сына забили милиционеры, а фамилию его исказили преднамеренно, чтобы скрыть преступление.

Когда Максима хоронили, на его лицо было страшно смотреть — так оно было изуродовано побоями. Коля в прощальной речи над гробом сказал, что он многого насмотрелся на фронте, но такого даже тогда не видел. Потом он разрыдался и не мог дальше говорить.

Надо отдать должное Марине — она не оставляла Лялю до самой её смерти, которая произошла после инсульта, когда моей двоюродной сестре было 80 лет.

Мои университеты

После того, как 17 апреля 1937 года арестовали папу, мама, как я уже писала, отправила меня в Москву к папиным сёстрам. В конце августа она приехала за мной в Ухтомскую и увезла в Харьков: мне исполнилось 8 лет, и нужно было поступать в школу. Поскольку до отъезда в Хабаровск мама оформила «бронь», мы вернулись в нашу старую квартиру, в которой занимали две изолированные комнаты.

За время учёбы в школе и институте я поменяла 5 школ и 2 ВУЗ’а. Вначале мама отдала меня в школу №50, которая располагалась в двухэтажном здании, пристроенном к универсальному магазину «Старый пассаж» на Бурсацком спуске. Здание было приспособленным, и не очень удобным, но это была ближайшая от дома русская школа. Расположенная на Рымарской улице, почти рядом с нашим домом школа №6, занимавшая удобное трёхэтажное здание бывшего реального училища, была украинской. Дети из интеллигентных семей, как правило, учились в русских школах, и поэтому считалось, что в украинских школах было много безнадзорного хулиганья11. У нас стала жить домработница Поля, которая отводила меня утром в школу и забирала после занятий, а мама устроилась на работу, как юрисконсульт. У Поли по всему телу были глубокие шрамы от фурункулов, она, единственная из большой крестьянской семьи, пережила голод начала тридцатых годов — последствия насильственной коллективизации деревни.

Дом, в котором мы жили, был ведомственным — он принадлежал Харьковскому филиалу «Укоопспилки», и нас пытались выселить из него. Но мама привлекла хорошего адвоката, выдержала яростную битву с ведомством, дело неоднократно пересматривалось по заявлению сторон. В конце концов, с учётом того, что при переезде в эту квартиру мы сдали ведомству нашу старую жилую площадь на Лопанской набережной, нам оставили большую двадцатипятиметровую комнату с балконом и эркером, а маленькую комнату 12 квадратных метров отобрали. В ней поселился молодой военный Миша.

Поля ушла от нас, поскольку они с Мишей полюбили друг друга и женились. А мама решила не брать новую домработницу, и летом, перед тем, как я пошла во второй класс, перевела меня в школу №49 на Черноглазовской улице. Утром она меня отводила в школу, а после занятий я уже сама шла к маминому дяде Яше с тётей, которые жили на Мещанской улице недалеко от новой школы. Вечером, после работы мама забирала меня, и мы вместе шли домой. Но это было только первое время. Когда я привыкла пользоваться светофором, мама перестала провожать меня, и я стала в школу утром ходить одна, хотя мне надо было переходить загруженную транспортом главную Сумскую улицу, а также Пушкинскую, по которой ходил трамвай. В этой школе я проучилась год.

Лето после второго класса было неудачным. Мама отправила меня на две смены в Пионерский лагерь с тем, чтобы мы с ней в августе вместе поехали отдыхать в Анапу. Но вторую смену я пробыла не до конца. Я увидела на улице жалкого, отчаянно мяукающего котёнка. Мне стало его очень жаль, я взяла его на руки и погладила. После этого у меня начался стригучий лишай, и маме пришлось забрать меня из лагеря.

Пока меня лечили от лишая, прошло время, и мы смогли поехать в Анапу только во второй половине августа. Маме хотелось отгулять свой отпуск полностью, я училась легко и закончила второй класс с Похвальной грамотой. Поэтому мама решила, что ничего страшного не будет, если я пойду в школу не первого сентября, а на 2 недели позже.

Отпуск мы провели замечательно — сняли комнату в частном доме недалеко от моря. Завтракали и ужинали мы дома, а обедать ходили в ресторан на набережной. Там подавали необыкновенно вкусную уху из судака, в которой плавали большие куски рыбы и икры, а мы с мамой обе любили рыбу. Погода была отличной, море спокойное и очень тёплое. Я много купалась, реализуя своё умение плавать, и маме каждый раз стоило больших трудов выгнать меня из воды.

При возвращении обратно нам пришлось ночью сделать пересадку в Ростове-на-Дону. Наш поезд на Харьков задерживался. Мы ждали его ночью, на платформе, сидя на вещах, а мимо нас без остановок один за другим шли затемнённые эшелоны с войсками и военной техникой.

Я ничего не понимала, но только мама с тревожным лицом провожала взглядом каждый эшелон. Её страхи оказались не напрасными — этой же осенью началась война с Финляндией.

На следующий день после приезда я пошла в свою 49 школу, но по дороге встретила одноклассников. Оказалось, что наш класс, как и несколько других, перевели в двадцать девятую школу, которая располагалась на углу Пушкинской улицы и Театрального спуска — это было даже ближе к моему дому, а также к дому маминых дяди и тёти, куда я шла после занятий.

Школа раньше была армянской, но, как я понимала проблему, со временем, армяне стали отдавать предпочтение русским школам. Поэтому, чтобы доукомплектовать эту школу, её сделали русской. Несколько старших классов оставались армянскими — там учились почти одни девочки, преимущественно носившие длинные чёрные юбки и повязывающие головы платками.

В этой школе я проучилась два года. Летом 1941 года началась Великая Отечественная война и нашу школу заняли под госпиталь.

Поскольку во всех школах размещались госпитали, первого сентября школьные занятия начались в Доме политпросвещения на Пушкинской улице. Большинство детей успело эвакуироваться, из четырёх пятых классов не набрался и один: нас было всего человек 20. Но проучились мы только 3 дня. В ночь на 4 сентября немцы совершили на Харьков первый авиационный налёт. После этого массированные бомбёжки происходили каждую ночь, и было уже не до учёбы.

Когда мы после полуторамесячной эвакуации в ноябре прибыли в Челябинск, я поступила в школу №6, где проучилась 2 года. Город был переполнен эвакуированными, и занятия шли в три смены. Пятые классы учились в третью смену — с 6 часов.

В 1942 году мой отец после отбытия пятилетнего срока заключения освободился из лагеря и поселился в Сибирском городе Канске, а в начале лета 1943 года мы с мамой переехали к нему.

В Канске было всего три школы-десятилетки, и во всех иностранным языком был немецкий. А в Челябинске я 2 года изучала французский язык. Меня записали в седьмой класс школы №4 — ближайшей к нашему ведомственному дому, а также к Управлению «Краслага» НКВД, где начальником Юридического бюро работал мой отец. Поэтому в этой школе преимущественно учились дети сотрудников Управления, и она в городе считалась самой «нехулиганской».

Мама договорилась с учительницей немецкого языка, и мы с ней за лето прошли двухгодичный языковый курс. И уже в первой четверти у меня по немецкому языку была пятёрка, а седьмой класс я даже окончила с Похвальной грамотой.

Это была седьмая — последняя, полученная мною Похвальная грамота, которые мама хранила, очевидно, для потомства. Грамоты смотрелись очень эффектно: с портретами Ленина и Сталина в овальных золотых рамках, с напечатанным золотом заглавием. Мама вывезла их из Харькова в эвакуацию, когда каждый лишний килограмм веса был на счету, перевезла их в Канск, где они пережили пожар нашего дома, захватила их при переезде родителей из Сибири в Подмосковье. После моего отбытия на постоянное место жительства в Кёльн, во время одного из моих посещений Москвы я захватила их с собой. Теперь они лежат в отдельной папке, и я жду момента, чтобы, в ближайшее время передать их внучке для семейного архива.

В восьмом классе у меня была одна годовая четвёрка — по тригонометрии, в девятом классе — две, и я уже не помню по каким предметам.

Десятый класс я окончила совсем плохо, хотя это имело большое значение для перспектив дальнейшего поступления в институт при выборе профессии.

В детстве я много лет, как и большинство девчонок, мечтала стать актрисой. Считалось, что у меня неплохая внешность, и в клубе имени Дзержинского я посещала драматический кружок. Мне даже дали эпизодическую роль девушки в гостинице при клубной постановке пьесы Шейнина «Поединок».

Играла я плохо — никак не могла преодолеть врождённую застенчивость. Уже тогда у меня хватило трезвости понять, что сцена не для меня. Поэтому в девятом классе я решила поступить в Институт кинематографии на факультет, готовящий кинооператоров, с тайной мыслью, что, если я буду вращаться в кругу «киношников», меня когда-нибудь заметят и я таким образом всё-таки пробьюсь на экран.