Предатель - Андрей Волос

Досмотрелся…

Вздохнул и потыркал перышком в чернильницу.

Так или иначе, правильно он задумал — не по команде писать, а на самый верх. Пусть с верха глянут. Пусть спросят у гада Губаря, какой на Петра Карпия навет. Покрутится, как ужака под вилами…

Карпий согнал улыбку, появившуюся, когда он представил, каково придется гаду Губарю, и, закусив губу, стал писать дальше.

«Я происхожу из бедной крестьянской семьи, отец мой всегда имел одну корову и безлошадный. В 1929 году при организации колхозов наше хозяйство первым поддержало колхозную политику. Где и состоит до настоящего времени. Сам я с 7-летнего возраста начал учиться. В перерывах между учебой работал на разных работах. Отец мой в 1931 году на операции в гор. Витебске был убит…»

Карпий задумался, вспомнив отца. Батя тогда из колхозных активистов пошел в выдвиженцы, на советскую работу в «Заготзерно» — и через несколько месяцев погиб на посту. Теперь-то ясно: озверелый мироед за свою горбушку по-собачьи в горло вцепится; вот и пальнул кто-то из кулацкого обреза. Но по молодости лет Карпий жизнь не до конца понимал…

На горьких тех поминках отцов друг, председатель сельсовета Сема Козак скрипел зубами, стучал по шаткому столу кулаком. Недобитки, кричал, кулаки. Под корень всех. Прежде, пока отца-активиста на советскую службу не взяли, ходили они по деревне рука об руку — Сема сельсоветом командует, батя комбедом. А третий друг, Николаев, был в милиции, а шурин его — в Росляках, в тамошнем отделении Госспирта. Сема Козак налог строго собирал: смотрел, чтобы сдавали свое, а не купленное, не давал кулакам спуску. Скажем, мироеду положено два пуда мяса сдать, а кабан его все десять нажрал; так все равно режь целиком, два пуда сдавай, а восемь хоть тем же свиньям кинь, хоть в землю зарой, а с базару принесенное Сема ни за что не возьмет. Или вот еще когда кого раскулачивали. Сема изымет излишки — ну, скажем, теленка — и перепоручит имущество милиционеру Николаеву. Николаев теленка зарежет, отдаст в счет мясозаготовок сколько положено, честь по чести, а остаток переправит шурину. Шурин примет с благодарностью и всю компанию водкой обеспечит. Как уж он ее спишет, это его дело. Дороги плохие, бутылки стеклянные, водка текучая. Долго ли ящик-другой поколотить да сактировать? А подписи на акте самые что ни на есть натуральные — председатель колхоза, начальник милиции, заведующий отделением Госспирта.

— Всех к ногтю, гадов! — говорил Сема Козак, одной рукой цепко держа стакан, другой размазывая по физиономии всамделишные слезы. — Им, змеям, нож острый, коли у голытьбы кусок мяса в щах плавает! Коли у меня, бедняка, и выпить есть и закусить чем найдется! Я им, сволочам, жизни друга своего не забуду!.. Эх, упустил я прежде! Надо было всех пострелять! Как собак бешеных! В Княже потопить!.. И Веселковых, и Князевых, и Шумейку! Ничо, еще поквитаемся! Советская власть меня простит!..

И скрипел зубами, а потом снова глохтал водку.

Карпий со вздохом взял просохшее перо.

«Мать от вынужденности отправила меня к моему дядьке в Вятку. Он работал и работает учетчиком в системе Маслопрома. Один единственный родной старший брат после службы в армии проживал до 1937 года в гор. Архангельске сначала чернорабочим грузчиком на пристани затем поступил на курсы и стал шофером. С 1937 года судьба его мне не известна так как связи с ним я не имею…»

Покусал черенок вставочки, размышляя. Брат Игнат работал вовсе не шофером, а кладовщиком. Отсидел три года. Писал туманно — дескать, по какому-то навету. В порту хищения, кто-то рвал, а на него показали. Вышел в тридцать шестом. В конце тридцать седьмого Карпий получил от него весточку. И с тех пор — молчок. Снова сел? Может, и нет. Может — умер. Но если все же сел, то и к бабке не ходи: за вредительство. Туда первым делом тех заворачивали, у кого прежние статьи по госхищениям… уж ему ли не знать. Потому что от хищения до вредительства — один шаг. А от вредителя до врага народа — тут и шагать не надо.

И не упомянуть его нельзя — засвечивал, дурак, в прежних анкетах. Кто ж знал, что так обернется… Чекисту хорошо сиротой быть. Да не только чекисту — вообще человеку лучше всего сиротой. Нет у меня никого — и дело с концом…

Дважды с сомнением перечел абзац — шевеля губами, пришептывая, слово за словом, слог за слогом. Ладно, пусть пока так. Удовлетворительно. Что дальше?

«В колхозе на родине проживает старая мать и младшая сестренка. Вот весь круг моих родственников в преданности которых Советской власти я уверен. Сам я был есть и буду верным сыном советского народа и ничто и никто не изменит моей преданности партии Ленина-Сталина и своей Родины».

Карпий крякнул от удовольствия — колыхнули душу собственные слова о преданности партии Ленина-Сталина — и почесал затылок.

«В 1936 году я после службы в армии два года работал в системе Совпрофа а потом учился в Кировском торгово-экономическом техникуме и в конце этого года как активный комсомолец решением ЦК ВЛКСМ я был мобилизован на работу в органы НКВД и направлен Кировским областным управлением НКВД на учебу в Пермскую межкраевую школу ГУГБ НКВД СССР где я проучился 7 месяцев».

Он перечитал, что уже легло на бумагу, и остался доволен: сдержанно, даже суховато; слова человека, который не боится служебного расследования и прямо смотрит в глаза судьбы.

Рассказать ли об учебе?..

Начальник школы капитан госбезопасности Кремчаков — подтянутый, сухощавый, всегда чисто выбритый, с запахом «Шипра», с холодным, как будто выцеливающим жертву взглядом стальных глаз, сразу покорил сердца курсантов.

— Народ выбрал нас оружием своей обороны! Острым и беспощадным оружием! — негромко, но очень отчетливо и жестко, так что слова с легким звоном бились о стены зала, говорил Кремчаков. — Мы стоим на защите народного блага, покоя и уверенности в будущем. Враги советского государства стремятся то так, то этак впиявиться в народное тело, возбудить страх и ненависть в широких слоях населения. Но мы — на страже, мы беспощадно рубим щупальца, которые тянутся к горлу народной власти!.. Однако, смело и безжалостно кроша полчища буржуазных недобитков — троцкистов, белогвардейских заговорщиков, поповской нечисти, — мы одновременно обязаны оберегать сознание народа. Знание о том, что делается в органах НКВД, есть достояние оперативных сотрудников НКВД — и только! О методах и приемах работы сотруднику НКВД запрещено говорить с посторонними! Запрещено информировать не только общедоступные газеты, а даже и соответствующие партийно-советские органы! Есть лишь одна дверь, в которую чекист может пойти с жалобой или предложением: это дверь его непосредственного начальника!..

Так говорил Кремчаков, и сама фамилия его звучала твердо, кремнево, а жесткие, звонкие слова об их избранности, о тайнах их беспощадного дела заставляли душу дрожать от какого-то резкого, сильного, щемящего чувства…

Но, пожалуй, это писать ни к чему… его записка адресована людям, которые и сами через это проходили. К тому же не успел Карпий выйти из училища в звании сержанта госбезопасности, а Кремчаков был разоблачен как организатор троцкистского заговора и осужден к высшей мере пролетарской защиты. И с ним еще несколько преподавателей.

«Учась в школе, я с нетерпением ждал практической работы так как считал и считаю сейчас работу в органах НКВД почетной и ответственной работой», — написал Карпий и снова стал задумчиво грызть вставочку.

Два месяца он провел на практике в стенах райотдела наркомата внудел в Перми…

Дымные ночи райотдела наполнял желтый свет электрических ламп и напряжение лихорадочной деятельности. Начальник райотдела Баринов требовал ускорения процесса расследования. Первые несколько дней Карпий не мог понять, чего от него хотят, не укладывалось в мозгу, что руководство требует применения физических мер воздействия ко всем без исключения заключенным. Когда уяснил, стало легче, пропало неприятное ощущение раздвоенности: враг — он потому и враг, что должен быть разоблачен любыми средствами. И разоблачен быстро, в считаные дни, чтобы освободить место для новых арестантов.

Скоро он свыкся и с тем, что начальство дает только установку на быстрый результат, не предоставляя при этом ули́чных материалов (их в большинстве случаев и вовсе не было, особенно при оформлении дел на «тройку»). «Вот тебе, Карпий, арестованный враг народа! Коли́ его! Чтоб послезавтра дал признательные показания и был разоблачен!» — а на чем коли? В чем разоблачай?..

Однако признать, что, если нет доказательств вины, значит, человек невиновен, — это было никак невозможно. Это поставило бы под сомнение верность дела, которое они все вместе делали. И как делали — не щадя сил, отказывая себе во всем! Измотанные, с сизыми от недосыпа лицами, с табачными комками в горлах!.. Каждый из них втайне гордился, что причислен к когорте железных людей, способных раскрутить жизнь на нечеловеческие обороты: на такую скорость, такой проломный порыв, что все вокруг сливается в полосатое кружево!..