Предатель - Андрей Волос

А как по-другому? Давно он привык к той жизни, что была, а другой уже и помыслить не мог: крепко заскорузла на нем непрошибаемая шкура разгонного чекиста, всегда готового взять под козырек и нестись исполнять новое приказание.

Новое приказание, как правило, шло совершенно поперек предыдущему. Сегодня укрупнять колонны, завтра разукрупнять. Сегодня снабжать контингент казенной одеждой (кому хватит) — завтра забирать у слабосильников и отдавать выполняющим норму, слабосильников же на мороз совсем разоренными. Сегодня гнать лагерь под ливень на заготовку веточного корма, потому что, оказывается, веточный корм не хуже сена (равно как с лиственных, так и с хвойных деревьев), много в нем потребных организму лошади веществ и витаминов, и если засилосовать как следует, то по питательности идет наравне с овсом; а завтра рыскать, задрав хвост, дознаваться, где вредительская собака зарыта: кто виноват, что весь тягловый состав в две недели передох к чертовой матери?!

Карячин был из Питера. Отец-железнодорожник году в двадцать седьмом опух, обезножел и скоро умер; Витька к тому времени уже ходил в завод и получал рабочую карточку. У матери тоже была рабочая, а у Вальки и Машки иждивенческие. Но, отстояв ночь в черной очереди голодных, злых и несчастных людей, все равно плохо выходило полученные карточки отоваривать: кооперативы разбросаны по разным концам города, добравшись же до нужного, часто случалось обнаружить, что сегодня крупу не дают, обещали завтра; а за селедкой и вовсе надо было вчера. Промотавшись полгода как саврас и совершенно отчаявшись, мать взяла Вальку и совсем малую Машку, прижала напоследок сына к себе, погладила по вихрастой головушке, наказала держаться до ее возвращения — а уж она скоро привезет несколько мешков продовольствия — и поехала в Конотоп, где оставались кое-какие родичи. Говорили, правда, что на хлебородном юге еще голоднее, чем на севере и в городах; что люди едят вику, кору, чуть ли не глину, пухнут и мрут; ну да мать, в тех изобильных краях выросшая, в нелепые эти слухи не верила: как же мрут, когда с одной лишь квадратной сажени тамошнего чернозема цельная семья может прокормиться?!

Уехали — и с тех пор Виктор Карячин ни ее, ни сестру и брата больше не видел.

Оставшись один, он понял, что не только в инженеры, но даже и в помощники мастера ему дороги заказаны. Ну и впрямь: отбухал смену, отрыскал свое за какой-никакой пищей, а потом полночи разбирай ватманы да синьки! — такой календарь не всякий потянет, будь он даже до самого горлышка налит благими намерениями.

В общем, чтобы выжить, нужно было прибиваться к власти.

Мало-помалу Карячин стал двигаться по пути активиста: регулярно читал газеты и в любой ситуации находил смелость, чтобы выкрикнуть на собрании (хоть с места, хоть даже выйдя к столу президиума) что-нибудь вроде:

— Нам, товарищи, нельзя забывать о беспощадной борьбе с классовым врагом! Потому что, товарищи, все мы целиком и полностью поддерживаем генеральную линию нашей родной пролетарской партии и не потерпим в этом разрезе никаких шатаний. Всем надо помнить, что левые уклоны и правые загибы — это, товарищи, уловки классового врага, который хочет замазать глаза передовому отряду, целиком и полностью стоящему на битве завершающего года пятилетки! И поэтому пусть рукавицы выдают раз в месяц, как положено, а не от случая к случаю!..

Да…

Карячин вздохнул и, еще раз понюхав мыло, завернул его в обрывок газеты и сунул в карман шинели.

На четыре часа было у него назначено тайное свиданьице с агентом, проходившим в донесениях Карячина под прозвищем «Береза». Конечно, оперуполномоченный знал и имя его, и фамилию, и отчество, и статью, и срок, но давно поставил себе за правило даже в мыслях называть стукачей только кличками: всем спокойнее. Береза сегодня топил баню для помывки администрации; вот как раз пока он возится у печки, Карячин с ним и потолкует; комар носу не подточит.

Накинул шинель, а через полминуты уже стучал сапогами на крыльце бани, сутулясь и передергивая плечами от пробирающей стужи.

Он захлопнул за собой обитую войлоком входную дверь; дверь из предбанника в моечную стояла нараспашку, и в парилку тоже; печка была железная, но все же кое-как обложенная булыжником. Пламя билось в щели, по низкому потолку летали веселые сполохи, и от каменки веяло сухим жаром.

— Здравствуйте, гражданин оперуполномоченный!

— Здравствуй, коли не шутишь, — Карячин повесил шинель на крюк, сел. — Рассказывай.

Береза поднялся с корточек от печки, куда совал поленья, и шагнул ближе.

— Нет, нет, — Карячин махнул рукой. — Там стой. Дух от тебя…

— Наше дело барачное, — Береза услужливо и отчасти робко оскалился, отчего его изможденное лицо окончательно стало обтянутым кожей черепом. — Сами-то мы принюхавши.

— Принюхавши, — недовольно повторил Карячин. — Ну?

— Так я это, — Береза развел руками. — Тишь и гладь. Никто ничего. То есть я хочу сказать — в настоящий момент.

— Хочешь сказать, говори, — буркнул оперуполномоченный, стянув с левой ноги сапог и опять недовольно принюхиваясь.

Береза откашлялся.

— Так я, товарищ уполномоченный, и толкую: сейчас, говорю, то есть в настоящий момент, тишь и гладь. Пятьдесят восьмая-то всегда тихая, а сейчас и вовсе все прижухнулись: и бытовики, и указники. И пятьдесят девятая тоже.

— Ну и ладно тогда! — рассердился оперуполномоченный. — Бестолочь ты, Береза! Ни хера толком сказать не можешь! Сдам я тебя, дурака! Завтра же на прикол пойдешь!

Угроза была несерьезной: Карячин стукачей на прикол не сдавал. Некоторые, он знал, делали: попользует агента, а потом, как проштрафится или просто надоест хуже горькой редьки, через другого кого и пустит весть: так, мол, и так, похаживал к начальству, доносил. Почти всегда действовало.

— Я, товарищ уполномоченный, правду говорю, — тоскливо сказал Береза. — Меня на прикол не за что. Вот вы мне не верите, а…

— Опять за свое? — иронично поинтересовался Карячин.

— Вот не верите мне, — укорил Береза, — а Рекунин не сегодня-завтра лагерь уведет.

— Куда уведет? — так же иронично уточнил оперуполномоченный.

— По Печоре уведет, — упрямился заключенный. — В Усть-Косу сначала. А потом дальше. Уже все сани готовы.

— Сани! — фыркнул Карячин.

Нелепым известием о том, что начальник лагпункта «Лесорейд» Марк Рекунин вот-вот поднимет восстание и уведет лагерь по льду Печоры, Береза донимал Карячина не первый месяц.

Однако не складывалось с этим. Ну просто никак не складывалось.

Конечно, когда прозвучало это впервые, Карячин всполошился, погнал в Усть-Косу, оттуда в Чибью. Однако к полученной информации начальство отнеслось спокойно. С одной стороны, существовали сведения, что на Воркуте создан центр по противодействию и предотвращению возможных расстрелов заключенных, и работа по выявлению его участников велась с сентября сорок первого; однако ничего, кроме отъявленной оперативной липы, какой и ход давать стыдно, эта работа не принесла. С другой, никому всерьез не верилось, что после «учебы» тридцать восьмого года, бессудных казней, массового избиения не только троцкистов, но и всех, кто попал под горячую руку, кто-нибудь посмеет не то что даже восстание поднять, а и просто хотя бы пикнуть — вроде того как пикали в свое время троцкисты, поплатившиеся за это массовым разменом. С третьей, в Рекунине врага искать — совсем дело дурацкое. Марк Рекунин — не контрреволюционер и не антисоветчик, а простой бандит. Отсидел десять лет за попытку ограбления банка (уж было ли там что всерьез или, опять же, под горячую руку попал, теперь уже не понять; из куцего дела двадцать девятого года, когда за бандитизм садились и правые и виноватые, ничего толком не вынешь), вышел вчистую. Хотел уехать на Большую землю, да кто ж его пустит? Таких не пускают. Остался вольнонаемным. Мужик дельный, умел народ агитнуть. Пятьдесят восьмая ему, правда, не особо верила, под обаяние его и внутреннюю силу не подпадала. Но у прочих очень даже ходил в большом авторитете: прямой человек, честный, пообещал — сделает, но уж и ты ему будь верен, а не то по-разному поворачивалось, у кого как выходило. В общем, дослужился до начальника лагпункта…

Но главное — Рекунин сам несколько месяцев назад придумал затею насчет санного эшелона на Воркуту, заинтересовал начальство, получил добро и стал готовиться к исполнению плана, назначенного на начало марта: чтобы с умом, по твердому насту и несильным морозам. И светило ему за это много чего хорошего вплоть до снятия судимости и правительственной награды.

А на что-либо иное никакого резона у Марка Рекунина не было.

— Хватит языком молоть, — недовольно сказал Карячин. — Вода нагрелась?

— Кипит, — подтвердил Береза.