Чикита - Антонио Орландо Родригес

отказывались сесть на корабль до Нью-Йорка. Времени раздобыть карликов в Европе не оставалось, а значит, составить конкуренцию «И Пикколини» Пастора и «Ди Лилипутанер» Хаммерстайна могла только Чикита. Отказ поставил бы под угрозу весь осенний сезон во «Дворце удовольствий».

— Выждите несколько часов, прежде чем отправиться к нему, и не принимайте первое предложение, — посоветовал управляющий Румальдо. — Главный козырь теперь у вас.

Чикита и Рустика ввалились в номер на закате, полумертвые от усталости. Краткая прогулка на деле вылилась в утомительный поход. Криниган, узнав, что у Чикиты нет ни одной качественной фотографии, настоял на срочной поездке на Стейтен-Айленд к его подруге Элис Остин, настоящей мастерице фотопортрета. Там, во внутреннем дворике ее викторианского особняка, на фоне розовой японской глицинии юная фотохудожница долго снимала Чикиту, восхищаясь ее осанкой, тонкой талией и непокорными кудрями. Она даже спросила, не бежит ли по жилам Чикиты цыганская кровь.

«Не знаю насчет цыганской, — отвечала Чикита, — а вот арабская — очень может быть». Ее предки по материнской линии происходили из Гранады, веками остававшейся под властью мавров, а по отцовской — с Канарских островов, которые, как известно, ближе к Африке, чем к Пиренейскому полуострову.

Чиките понравилась непосредственность мисс Остин. Но не слишком ли странно та смотрела на нее во все время визита, или ей почудилось? В отеле она спросила мнения Рустики, и служанка со свойственной ей прямотой подтвердила: дамочка и впрямь мужеподобная. Где видано, чтобы женщина таскалась туда-сюда с камерами и треножниками? Это мужская работа.

— Надо же, наконец-то сеньорита почтила нас своим присутствием! — воскликнул Румальдо, возлежавший на диване в гостиной. Чикита собралась было оправдываться, но онемела при виде заставленного тарелками, бокалами и бутылками стола.

Румальдо рехнулся? Недавно они ломали голову, как свести концы с концами, и вдруг такое расточительство. Роскошные сладости, мусс из омаров, шампанское… Обретя дар речи, Чикита хотела потребовать объяснений, но тут Мундо заиграл своеобразный гимн в честь кузины, the new Proctor’s living doll[53]. Это что, розыгрыш? Уж не сговорились ли эти два трутня подшутить над ней?

— Контракт на сорок две недели во «Дворце удовольствий»! — Румальдо помахал у нее перед носом бумагами. — Проктор ждет ответа завтра утром. — И, ткнув пальцем в сумму еженедельного гонорара (Чикита сглотнула при виде четырехзначного числа), лукаво добавил: — Соглашаешься или нет?

Сенда устроили настоящий пир. Месье Дюран прислал в подарок от отеля две бутылки премье крю «Мутон-Ротшильд де Пойяк», а развеселая Хоуп Бут нагрянула невесть откуда, чтобы присоединиться к банкету. Румальдо сбивчиво пояснил: случайно встретился с ней у Проктора, подумал, что Чикита будет рада вновь ее увидеть, и взял на себя смелость пригласить. Хоуп поздравила Чикиту и дала пару советов, как держать себя с импресарио. По опыту она знала, что излишняя покладистость только вредит. Нужно научиться показывать коготки и время от времени пускать их в ход.

Наконец, к изумлению Чикиты, заявилась Лилли Леман-Калиш с мужем, несшим большую плоскую коробку. Месье Дюран поведал им la bonne nouvelle[54], и они решили преподнести новоиспеченной звезде подарок к случаю. Лилли забрала коробку у выдающегося тенора Калиша, положила у ног подруги и велела открыть. Внутри обнаружился венский веер из страусовых перьев: Чикита будет обмахиваться им во время выступлений и вспоминать свою Freund in der Seele[55], задушевную подругу, несравненную Лилли Леман-Калиш, лучшую из Брунгильд, любимую сопрано Вагнера!

Эспиридиона сожалела, что Патрика Кринигана не оказалось рядом, но, с другой стороны, так она сможет сообщить ему новость наедине. Она сидела на диване, зажатая между внушительной фрау Леман и хрупкой мисс Бут, и выслушивала советы, поступавшие то в одно ухо, то в другое. Немка утверждала, что желающая добиться успеха артистка должна себя ценить: следует дарить искусство, но не допускать доверительных отношений со зрителем. На сцене пребывают боги, а зрители — простые смертные, которым посчастливилось их почитать. Хоуп, напротив, рекомендовала быть на подмостках льстивой и дерзкой — в меру, конечно же. (Насчет меры Чикита не совсем поняла: разве Хоуп Бут не оштрафовали совсем недавно за неподобающие одеяния?) Будьте непроницаемой, вагнерианской, — внушала сопрано. Будьте пикантной и соблазнительной, шептала мисс Бут. Валькирией, — советовала одна. Кокеткой, — настаивала другая. Серьезной. Плутовкой. Воинственной. Капризной. Чикита учла все эти противоречивые инструкции и решила, что разумнее всего соблюдать равновесие. Не уклоняться чересчур ни в одну из сторон. Она будет сочетать стили весталки и кокотки, — думала Чикита, а комната тем временем начинала кружиться у нее перед глазами, то ли от обилия советов, то ли от щедрых возлияний.

Под утро гости отправилась восвояси, и Чикита, подписывая контракт, обнаружила, что Проктор обещает ей крупный аванс помимо гонораров[56]. Через неделю начнутся репетиции, а в конце августа, за несколько дней до открытия осеннего сезона, Чикита выйдет на сцену «Дворца удовольствий».

[Глава X]

Из всех глав в книге десятая была самая романтическая и почти целиком посвящалась Патрику Кринигану.

Вначале Чикита утверждала, что ирландец был не только первой, но и самой большой ее любовью, а потом принималась за его подробное описание, упирая на галантность, чувство юмора и ум. Мне-то всегда казалось, что этот словесный портрет можно без ущерба сократить раза в три, но она стояла на своем. У каждого свои «пунктики».

Самое главное приберегалось на конец главы. До этого шла сплошная вода. Целые страницы про то, как отлично они ладили, как им бывало весело вместе, как, едва расставшись, они начинали бешено тосковать, и прочие глупости. Ни о чем. Например, длиннющая сцена в Центральном парке. Очень красивая, прекрасно написанная и все такое, но пропустить ее можно было со спокойной совестью.

Мы уйму времени угробили на этот кусок. Вот представь себе: Чиките втемяшилось, что описание Центрального парка должно быть предельно точным, а она кое-что запамятовала. Ну и гоняла меня несколько раз проверить, в какой цвет выкрашены лошадки на такой-то карусели да сколько ступенек в таком-то лестничном спуске. Каково, а? Таскаться из Фар-Рокавей на Манхэттен ради этой ерундистики! Частенько я прикусывал язык, чтобы не послать ее куда подальше. Если уж женщина, какая ни на есть мелкая, чего решила, то отговаривать — только время терять. Так что я бродил по парку и делал идиотские заметки типа: «Лошадки на карусели черные, белые и коричневые, пасти у всех открыты, зубы крупные, языки вывалены» или: «В лестнице от площадки до фонтана с Ангелом вод тридцать шесть ступенек ровно, между восемнадцатой и девятнадцатой —