Тайная жизнь непутевой мамочки - Фиона Нилл

— Может быть, вы попробуете? — слышу я вдруг, как ледяным тоном произносит Петра. Она передает моей матери деревянную ложку, помахивая ею, словно мечом, перед ее физиономией. Глазурь на ложке столь же тверда, как и выражение лица Петры. Она застегивает верхнюю пуговицу своего кардигана. Линия фронта откатилась назад.

Моя мать — о, может ли она не принять вызов? — изо всех сил старается заставить белую массу двигаться. Но ее слабых сил не хватает. Масса слегка смещается, и в этот острый момент она находит выход из положения, несмотря на то, что эта огромная, цилиндрической формы глыба очертаниями и прочностью напоминает шлем викинга. Если уж сила воли моей матери не может сдвинуть ее, то и ничего не сможет, разве что топорик для льда.

— Я разделю глазурь пополам и выложу нижнюю часть на кекс, — вызывающе произносит она, указывая на буфетный ящичек, где лежат ножи.

Я открываю его. Мне хочется, чтобы она выиграла эту битву, потому что обстоятельства сложились против нее. Ящик с ножами плохо и с трудом открывается, и когда мне, наконец, удается см о выдвинуть, я нахожу внутри много разных вещей, но ни одного острого ножа.

— А у нас ни одного и нет, с начала восьмидесятых, — беспомощно произносит отец, взглянув на меня, и снова утыкается в газету, в своем блаженном неведении относительно разворачивающейся у кухонного стола драмы. Петра заглядывает через мое плечо в ящик. Я чувствую, что она критически оценивает его содержимое. Старые счета, разрозненные игральные карты, пробки, пластиковые крышки, какой-то некролог, вырезанный из «Гардиан», поржавевшие насадки для выдавливания глазури различных размеров, обрывки веревочек разных цветов, зерна риса, овсяной крупы и другие неидентифицируемые остатки, нашедшие здесь пристанище за многие годы. Снаружи, за окном, истошно блеют овцы, будто обсуждая эту свалку. Они чувствуют усиливающееся драматическое напряжение.

— Может быть, я разберусь с этим? — нетерпеливо спрашивает Петра. Не дожидаясь ответа, она вытаскивает ящик и приступает к разборке. — Как дети будут прилаживать северного оленя и Санта-Клауса на такой глазури? Она тверже бетона, не откусить, — говорит она, энергично сортируя хлам по соответствующим категориям. — Почему бы вам не позволить мне начать сначала?

— Потому что я всегда делала так! — жестко отвечает моя мать.

Очень сомневаюсь, что она вообще когда-либо делала глазурь, и меня приводит в недоумение, почему она продолжает упорствовать в своем обмане. Просто это не ее область знаний, и обе женщины были бы более счастливы, если бы Петре позволили взять на себя заботу обо всем, касающемся рождественской еды.

— Может быть, мне приготовить жареный картофель? — дипломатично спрашивает Петра, которая в данный момент явно одерживает верх. — Думаю, вы согласитесь, что если посыпать его манной крупой, а не мукой, прежде чем ставить в духовку, у него появится хрустящая корочка.

Ее рука тянется к миске с фруктами. И прежде чем успевает дотянуться, я понимаю — она хочет выбросить подгнившее яблоко, которое лежит сверху.

Моя мать идет в кладовую, и я следую за ней.

— «Б» для «бастард»! — кипятится она.

Я прикрываю дверь, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Сейчас для них трудное время, — объясняю я. — Чем больше они волнуются, тем больше занимают себя уборкой. Просто постарайся понять их и воспользуйся этим. Не принимай все на свой счет. Петра гордится своими хозяйственными способностями, они являются частью ее натуры. У тебя есть много другого, так что будь великодушной.

— Для меня это тоже трудное время, когда они оба здесь, — говорит она, опускаясь на табурет и, к несчастью, случайно задевая концом туфли мышеловку. — Я думала, что решение переехать в Марокко сделает ее более сговорчивой. Не могу поверить, что она способна быть чем-то столь пылко увлечена. Так мучиться из-за какой-то там глазури!

— Ей нравится соблюдать ритуал, это ее успокаивает. Это привычно. Вот ты, когда каждый год читаешь вводную лекцию о Д.Х.Лоренсе своим первокурсникам, ты ведь знаешь, как они отреагируют на слово «влагалище» и ему подобные, — говорю я. — А ведь ты нарочно хочешь вывести ее из себя этой глазурью! Именно потому, что она уезжает в Марокко! Ты хочешь, чтобы она соответствовала твоим ожиданиям. Мне кажется, тебя задела эта поздняя искра свободы в ее жизни, и потому ты стараешься загнать ее назад, чтобы она знала свое место. В любом случае она знает толк в глазури.

— С чего это мне ей завидовать? — не соглашается она.

Я удивлена выскочившему у нее слову. Я вовсе и не думала о том, что в жизни Петры есть то, чему мать может завидовать.

— Потому что впервые за все время, что ты знаешь ее, она делает что-то более увлекательное, чем ты, — отмечаю я. — Ты не привыкла к тому, чтобы она была в центре внимания.

Это объяснение, кажется, удовлетворяет ее, и я чувствую, что она передвигается на новую ступеньку.

— Итак, Люси, когда ты собираешься найти подходящую работу? — спрашивает она.

— У меня есть подходящая работа, — отвечаю я. — Заниматься домом и детьми — вполне подходящая работа.

— Это тяжелый неоплачиваемый труд, — возражает она.

— В этом я не могу согласиться с тобой, — говорю я. — Но, учитывая твои политические пристрастия, я считала, что ты была бы последней из всех, кто станет судить о ценности человека, основываясь на размере конверта с его заработной платой. И если я не зарабатываю никаких денег, то это вовсе не означает, что то, чем я занимаюсь, не имеет никакой ценности.

— Не могу поверить, что моя дочь выбрала участь домохозяйки! — Ее рот при этих словах кривится, будто они имеют горький привкус.

— На самом деле, мама, частично эту проблему создают феминистки наподобие тебя, потому что, награждая работающих женщин важной ролью в жизни, вы совершенно девальвируете семейную жизнь, — продолжаю я. — Косвенно именно вы повинны в нынешнем расколе матерей на работающих и неработающих.

Она выглядит так, словно ее захватили врасплох.

— Фред теперь ходит в детский сад, в твоем распоряжении должно быть больше времени, — бормочет она.

— А еще есть каникулы. Ты знаешь, сколько денег я должна была бы зарабатывать, чтобы оплачивать услуги няни?

Она игнорирует этот довод.

— Я хотела бы знать, когда ты собираешься заняться чем-то, что заставит работать твой мозг? — не сдается она.

— Ладно, это другой вопрос. Но я действительно использую свой мозг, только менее очевидным, более побочным способом. Во всяком случае, нельзя сказать, что если я оставила работу, то работа оставила меня. Если бы мне удалось найти какую-то работу с неполной занятостью, которую можно было бы совместить с детьми, я бы согласилась на это.

— Это такая потеря… — воодушевляется она темой беседы.

— Знаешь ли ты, что матери, имеющие детей и выбывшие из рабочего процесса более чем на пять лет, потом с большим трудом находят работу, чем восточноевропейские иммигранты, которые даже не говорят по-английски? — сообщаю я. — Разве ты не читала об этом в газете на прошлой неделе? Никто не хочет давать нам работу, по крайней мере, такую работу, которая меня бы устраивала. Это дилемма для тебя и твоих подруг-феминисток, чтобы обсудить ее в пабе.

— Но чувствуешь ли ты себя реализованной, Люси? — настаивает она. — Приносит ли это удовлетворение?

Одна из самых милых черт моей матери — ее безграничное любопытство по поводу того, что движет людьми, особенно если их выбор отличается от ее собственного. Ее настойчивые расспросы могут показаться острыми, особенно учитывая то, что она является женщиной твердых взглядов, однако есть какое-то детское прямодушие в ее попытках, неутолимое желание действительно понять, чем живет другой человек.

— В конце дня я часто чувствую, будто ничего не добилась, — говорю я ей. — Удачный день состоит из поддержания статуса-кво. Я сумела отвезти троих детей в школу и детский сад, а потом забрать их оттуда без особых неприятностей. Я приготовила три обеда, искупала троих сыновей и всем почитала перед сном. Когда я сравниваю это с тем, что делала раньше, это кажется абсурдным, особенно ввиду того, что я, по-моему, в этом не совершенствуюсь.

— Но ты очень непринужденно ведешь себя со своими детьми. Думаю, я никогда не испытывала подобного, — вздыхает она.

В моем кармане раздается какой-то писк.

— Что это? — подозрительно спрашивает мать.

— Тамагочи Джо. — Я вынимаю электронного питомца своего сына и нажимаю несколько кнопок. — Его нужно покормить. Я обещала ему приглядеть за ним, пока он смотрит «Звуки музыки».

В углу кладовой я обнаруживаю большую форму, прикрытую оловянной фольгой.

— Что это?

— О Боже, это индейка! Я так выбита из колеи этой женщиной, что забыла поставить ее в духовку! — говорит она, снимая фольгу и являя глазам огромную, со снятой кожей, голую птицу. Ее руки очень на нее похожи. — Она снова победила.