Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

сказал Пушкин.

Я промолчал. Только позвонил в колокольчик.

Явился Мустафа.

— Не желаете ли кофию? — спросил я Пушкина. — Замечательная вещь — кофий! Способствует ясности мысли и благоприятному расположению духа. Мой добрый знакомый, французский литератор Бальзак, поглощает кофий в неимоверном количестве, что даже, на мой взгляд, и вредно. Но пишет помногу, и пишет с энергией паровой машины. В «Отечественных Записках», кстати, выйдет новый роман господина Бальзака. Если, конечно, пропустит цензура. Но мы постараемся, чтобы пропустила.

— Каким образом? — невольно заинтересовался Пушкин.

— Искусство перевода. Сомнительные места приглаживаются, неприемлемые — выпускаются.

Мустафа принес кофий.

Пушкин осторожно пригубил.

— Необыкновенный вкус, — сказал он.

— Как раз обыкновенный. Просто это настоящий кофий, выращенный, собранный и приготовленный по всем правилам кофейного искусства. Вы рахат-лукум берите, вместе — воистину мусульманский рай!

Кофий оказал свое обычное действие — улучшилось настроение, прибавилось смелости, и Пушкин решился.

— Жена моя, Наталья Николаевна, желает получить портрет, как у госпожи Полетики, — выпалил он и покраснел.

Я продолжал пить кофий. И молчал. Желает, понимаешь. Пушкин меня не поймал, да я и не золотая рыбка ни разу.

— Можно ли это устроить? — спросил после паузы Пушкин.

— Можно. В порядке обмена. Ваша жена получает портрет, «Отечественные Записки» получают подборку ваших неопубликованных прежде стихотворений, не менее ста строк.

Пушкин нахмурился.

— Подборку?

— Именно. Или одно большое. Сто строк или больше. С правом публикации, разумеется. Безгонорарной. Как альманашники.

— Но у меня сейчас нет свободных стихотворений.

— А у меня сейчас нет портрета. Но муза плантатора зовется Необходимостью, и она поможет исполнить портрет, как только я получу стихотворения. Утром стихотворения — вечером портрет. Вечером стихотворения — утром портрет. Но стихотворения вперёд.

— Я подумаю, — сказал Пушкин после краткого раздумья.

— Разумеется, Александр Сергеевич, разумеется, — согласился я.

И Пушкин ушел думать.

Ну, ну. Не дадут ему долго думать. Вообще думать не дадут. Как там в сказке: «Воротись, поклонись рыбке! Хочу портрет, чтобы как у Полетики!»

Конечно, жена хочет. Во-первых, это необычно — световой портрет. Во-вторых, Идалия Григорьевна на портрете чудо как хороша, а для Натальи Николаевны это прямой вызов. В-третьих, к полноразмерному портрету прилагалось шесть оттисков кабинетного формата, которые хозяйка портрета могла дарить поклонникам — и среди поклонников началось нешуточное состязание за право получения приза. Каково смотреть на это со стороны? Так что никуда Александр Сергеевич не денется. Не завтра, так послезавтра придет со стихами. Напишет ли новые, или пороется в архивах, уж и не знаю.

Пожалуй, Пушкина смущает то, что за сто строк он мог бы получить пятьсот рублей на ассигнации. Возможно, даже всю тысячу. С другой стороны, тысяча рублей — это всего лишь тысяча рублей. Один раз зайти в магазин Сихлера за нарядами. Ну, два раза, если брать только самое необходимое. Блистать на балу дорогого стоит — буквально. Особенно первым красавицам. Это не провинция, это столица, здесь надеть платье дважды почти неприлично, не купчиха, чай. Вот и залезают в долги, но стараются соответствовать. Хорошо, если в доме есть портнихи, а если нет?

Я ошибся — насчет завтра и послезавтра.

Уже вечером посыльный принес мне пухлый конверт, в котором, помимо стихотворений, было письмо Александра Сергеевича, в котором он осведомлялся, когда можно будет явиться позировать для светопортрета.

Я, будучи плантатором, пересчитал строчки в стихотворениях. Вышло сто двадцать четыре — видно, в досаде Пушкин их и не считал, брал, что под руку попало. В ответном письме, поблагодарив за оказанную любезность, написал, что жду Наталью Николаевну в «Америке» в любое удобное для неё время.

Удобное время наступило назавтра, в три пополудни, когда из кареты, подъехавшей ко входу, вышли Наталья Николаевна Пушкина, Екатерина Николаевна Гончарова, и сопровождавший их барон Георг Геккерен.

Очень мило.

Антуан встретил дорогих гостей, провёл их в Зал Бизонов, усадил за стол и угостил кофием — дамам со сливками, кавалергарду — черный, с ромом. Продавать ром мы формально не могли, а угощать — да сколько угодно. Антуан заверил, что кофий со сливками не только не портит цвет лица, но напротив, придает коже свежесть и белизну, и вообще — две чашки кофию молодят на половину дня. Но только две, дамам больше кофию пить не стоит.

Я тоже спустился, говорил положенные слова и наблюдал. Барон Геккерен показался мне человеком неглупым, приветливым и расчетливым одновременно. Его поведение соответствовало нравам и обычаям времени: не пересекая границ приличия, он и не отдалялся от них, что придавало некую пикантность положению — и, безусловно, нравилось дамам.

Когда кофий был выпит, мы все прошли в синий зал. Синий — потому что пейзажные обои были прикрыты синими ширмами. На время исполнения светопортрета. Потом их уберут, являя взору плато Мепл-Уайта.

Усадив Екатерину Николаевну и господина барона в зрительские кресла, Антуан начал наставлять Наталью Николаевну: куда смотреть, какую позу принять, как держать руки, как держать голову. И не только командовать, но и показывать. Ганс же стоял у аппарата с видом серьезным и даже торжественным.

— Нет, чего-то не хватает, — сказал Антуан.

— Чего же? — спросила Наталья Николаевна.

— Погодите минуту, — и Антуан выбежал из зала.

— Куда это он? — спросил барон.

— Не беспокойтесь, сейчас он вернется, — заверил его я. — Антуан дело знает, он прошел курс у Викара, и тот дал Антуану самую лестную рекомендацию.

— Вот как? — только и успел сказать барон, и тут вернулся Антуан, держа в руках футляр.

— Вам, сударыня, — обратился он к госпоже Пушкиной, — очень подойдет диадема. Поверьте, она придаст портрету необходимую глубину и возвышенность.

Он открыл футляр и извлек диадему. Платина, бриллианты, изумруды. Фотопортрет, конечно, не цветной, это было бы слишком, но всё равно получится интересно.

— Позвольте надеть на вас эту вещицу.

Госпожа Пушкина росту немалого, но Антуан заметно выше, и потому получилось всё легко и ловко. Наталья Николаевна нисколько не смущалась прикосновений Антуана, чего смущаться, для нее Антуан был не мужчина, а прислуга, вроде куафёра. Или нет?

Диадема и в самом деле украсила Наталью Николаевну, и когда Антуан добился того, чтобы госпожа Пушкина приняла соответствующую позу, Ганс Клюге поджёг магний.

— Вот и всё, — сказал я. — Птичка на воле.

И на прощание протянул госпоже Пушкиной футляр с диадемой:

— На память об «Америке» и о сегодняшнем дне. Портрет будет готов в субботу. Два больших оттиска, и шесть кабинетных.

Наталья Николаевна от диадемы поначалу отказывалась, мол, такой дорогой подарок она не может принять, но я уверил, что это пустяки, что в моих бразильских поместьях помимо серебряных шахт просто россыпи цветного хрусталя, очень похожего