Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв

ящик чёрного дерева с большим стеклянным глазом, установленный на массивной бронзовой треноге, вызвал неподдельный интерес, а когда Антуан звучным голосом с нарочитым акцентом сказав «Господа, смотрите, сейчас вылетит птичка», зажег магниевую стружку на чугунном подносе, восторгам не было предела.

Немного приуныли, когда узнали, что групповой портрет будет готов лишь через три-четыре дня. Я попросил каждого написать свои данные, фамилию, имя, адрес, для доставки копий портрета, что участвующие охотно исполнили. Полагаю, они считали происходящее мистификацией, и что наряду с самородком-музыкантом у меня есть самородок-художник, я уловил разговор о том, что вот у соседа еще при Павле Петровиче был искусный живописец, Микельянжело и Веласкес в одном лице, да сосед проиграл его в карты, и что в нашем народе много, много талантов будет открыто рано или поздно.

Да, будет.

Когда гости разошлись, мы — я, Давыдов и Перовский, — на правах хозяев выпили по чашечке вечернего кофию (его и вечером можно пить, даже без арманьяка, если правильно приготовить) — и разошлись. Разошлись и палкинские половые. Антуан, Мустафа, семейство Штютц и прочая наша прислуга остались наводить порядок: завтра «Америка» откроется в обычное время, и всё должно быть по высшему разряду.

Я же отправился к себе, с пачечкой листков голландской бумаги, на которой господа литераторы оставили свои адреса. Вместе с отпечатками пальцев.

Система «Шерлок» быстро рассортировала и каталогизировала новые данные, а заодно и сверила их с образчиками шалопайских анонимок.

Никакого совпадения.

Запоздало я обследовал и эпиграмму на бразильянца обезьянца. Он, он, солнце нашей поэзии! Можно буде погордиться перед Шефом: не на каждого наше всё пишет эпиграммы.

Затем я провел почерковедческую экспертизу. Сначала на глазок, потом проверил себя «Шерлоком». Нет, достоверной корреляции нет.

И отлично. Значит, среди собравшихся шалопаев не было.

А утром мы провожали Давыдова. Он, наконец, собрался в Симбирск. И сумел провести дело так, что был он в Санкт-Петербурге по военному делу, произвел короткий доклад о положении кавалерии в настоящее время, и получил от своего начальства подорожную до своего поместья. Выгодно получилось. Не говоря уже о том, что генеральская подорожная есть предмет всеобщей зависти. И тройные прогоны, и вообще… По санному пути будет дома скоро.

— Ты, конечно, отдыхай, набирайся сил, а после Рождества непременно начинай нового «Корнета», — напутствовал я его.

— Непременно. Но сначала я должен привести в порядок «Записки о 1812 годе», — сказал он — и отбыл в Симбирск.

Конечно, вчера мы с Гансом Клюге и Антуаном использовали технологию двадцать первого века, а не девятнадцатого. И получившийся снимок, «Российский Парнас 1836» обрабатывали различными способами, выправляя отдельные дефекты внешности, снимая усталость, небритость, три-четыре года жизни и придавая ликам поэтов и прозаиков возвышенное благородство.

Получилось недурственно, и не слишком далеко от натуры. Можно узнать каждого. Льстивый мод, как на портретах придворных живописцев. Отпечатали размером двадцать на тридцать дюймов, но рассылать не торопились. Чудо должно созреть. Чудо нужно ждать. Чудо не должно приходить по свистку, иначе оно превращается в услугу.

Лишь Давыдову отдали его экземпляр — по случаю отъезда. Пусть вставит в раму и показывает семейству, приятелям и просто знакомым, а главное, видит сам, что он с Пушкиным на дружеской ноге, что на Российском Парнасе он один из первейших. Из двух грехов литератора, недооценки себя и переоценки, первый куда опаснее.

Перечитал последние страницы «Кадета». Чудо как хороши. И как раз для девятнадцатого века: с подробными описаниями природы и людей, чувств и действий. Это в двадцать первом веке можно было небрежно упомянуть «квартира с видом на Везувий», поскольку каждый этот Везувий видел если не в натуральном виде, то на экранах телевизоров и смартфонов. А в девятнадцатом можно и нужно рассказать, как дрожит воздух на вершиной, какого цвета небо, и сколь малы люди на склонах по сравнению с величественными вершинами.

Ну да ладно.

К «Америке» подъезжали коляски, и даже кареты: кофейня с полудня работала в дамском режиме, и те, кто мог себе позволить потратить несколько рублей, приезжали посидеть и поболтать среди пампасов, сменяя рублёвых статских советников, которые ограничивались одной лишь чашкой крепчайшего кофию, дающего заряд и бодрости, и хорошего настроения до самого до обеда. Сегодня по случаю воскресенья никаких статских советников вовсе нет, но это не беда.

Антуан в роскошном сюртуке с фиолетовыми лацканами и буфами на рукавах встречал дам, провожал их до столиков и низким бархатным голосом рекомендовал то или иное пирожное.

В столики, понятно, были вмонтированы микрофоны, звук шел на «Шерлока», но тот помигивал себе зелененькими огоньками, показывая, что условных слов не произносит никто.

И не нужно.

Мы за числом посетителей не гонимся, напротив, делаем упор на элитарность. Лучше меньше, да лучше. Пусть дамы неторопливо рассматривают модные картинки прямо из парижских журналов, картинки, которые еженедельно обновляются, благо типография своя. И не возбранялось забирать эти картинки с собой, тем более, что на обратной стороне была реклама наших журналов.

Мирное течение воскресной жизни прервал визит Государя. Он, прогуливаясь по Невскому в сопровождении адъютанта, взял да и завернул к нам на огонек. Ничего удивительного, это ведь Николай Павлович.

— Ну, показывай, — сказал он Антуану. — У вас тут чудо-картинки, говорят, завелись?

Доложили, да. Успели.

— Все перед вами, Ваше императорское величество, — сказал Антуан.

Николай Павлович посмотрел на стену.

— Затейливо. Но я ожидал иного.

— Иное начинается сразу после полуночи, — ответил Антуан. — Время — оно для всех время.

— Это ты верно заметил. Ну, хорошо, посмотрим, — Николай стоя выпил чашку кофия, отдал положенный рубль и покинул «Америку».

— Наш ангел! — заговорили дамы.

Я наблюдал происходящее на мониторе. Вниз не спустился, не время. Если Николаю Павловичу хочется побыть частным лицом, то так тому и быть. Благословенное время: император может позволить себе пешую прогулку по городу без опасения быть убитым или оскорбленным.

Теперь «Америка» уже точно станет заведением высшей звездной величины. Прямо хоть цены поднимай.

Не наш метод.

Впрочем, визит Государя в кофейню ли, в трактир или лавку — событие если не рядовое, то и не редкое. Хочется ему знать, как живут обыкновенные люди. Чем дышат, что пьют, как одеваются. Одно дело, когда подают доклад, совсем другое — войти в трактир и потребовать чаю с калачом. Потому на Невском всё всегда высшего сорту, и чай, и калачи. Ну, почти всегда. И чисто, и пристойно. Но дорого. Потому и дорого, что пристойно. А за спитым, но дешевым чаем — это в трущобы. Государь, впрочем, и в трущобы заглянуть может, с него станет.