Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Это читается в его взгляде, ― сказал ей Шелли, ― и еще отчетливей скользит в его стихах. И это ужасно скверно, так как он самый скромный и приветливый человек из всех, с кем мне доводилось встречаться, и лишь полтора месяца назад отпраздновал свой двадцать первый день рожденья. В нем нет ни притворства, ни развращенности, что обычно свойственны неффам. Я посоветовал ему не торопиться с публикацией его стихов; думаю, этот совет его обидел, но каждый год, что он сможет избегать внимания… определенных кругов общества… будет для него благословением.

Мэри попыталась вспомнить, как звали того молодого поэта. Она вспомнила, что Хант дал ему прозвище, к огромному недовольству Шелли, «Джанкитс»[193].

Джон Китс, вот как его звали.

Она услышала, как Шелли сдавленно вскрикнул в соседней комнате, и, вбежав, увидела его растянувшимся на кушетке, с письмом, зажатым в руке.

― Что случилось Перси, ― поспешно спросила она.

― Харриет мертва, ― прошептал он.

― Мертва? Ненавидя его в этот миг, Мэри предприняла решительную попытку разделить его боль. ― Она была больна? А что с детьми?

― Она не была больна, ― сказал Шелли, и губы его разошлись, обнажая зубы. Он поднялся, подошел к каминной полке и поднял закопченный осколок стекла, который лежал здесь с тех пор, как они ходили смотреть на случившееся недавно солнечное затмение. ― Она была убита ― как и обещала мне ее убийца… почти четыре года назад, в Шотландии. Будь все проклято, я ничего не смог сделать ― совсем ничего ― чтобы ее защитить.

― Ее убийца женщина? ― спросила Мэри. Она раздумывала как бы потактичнее забрать у него осколок стекла, но это последнее утверждение ее потрясло.

― Или мужчина, если тебе угодно, ― раздраженно ответил Шелли. ― Я, ― он не сумел закончить, и на мгновение Мэри показалась, что скорее бешеная ярость, а не скорбь, сдавила его горло. ― И она была беременна, когда обнаружили ее тело!

Мэри не доставило особого удовольствия услышать это, так как Шелли расстался с Харриет больше года назад. ― Ну, ― отважилась она, ― ты всегда говорил, что она была слабохарактерной…

Шелли в изумлении посмотрел на нее. ― Что? О-о, ты, наверное, хочешь сказать, что она мне изменила. Ты так ничего и не поняла, верно? Мэри, она вне всяких сомнений думала, что это был я. Ты должна понять, ведь ты тогда тоже думала, что это я стоял над кроватью… Он покачал головой и сдавил зажатый в кулаке осколок стекла.

Внезапно Мэри стало страшно, что она понимает. Она вспомнила его непонятные страхи, и они вдруг перестали казаться таким уж нелепыми. ― Перси, ты хочешь сказать, что ― это существо, которого ты боишься…

Шелли ее не слушал. ― Ее тело было найдено плавающим в Серпантин Лэйк[194] в Гайд-Парке. Серпантин! Ей обязательно нужна была… эта чертова… насмешка? Неужели она ― он, оно ― в самом деле думает, что я не пойму, кто это сделал, без этого… намека.

Из его кулака заструилась кровь, но Мэри и думать забыла о том, чтобы забрать у него осколок стекла. ― Возможно, ― неуверенно выдавила она, оседая в кресло, ― будет лучше, если ты расскажешь мне больше об этом твоем… доппельгангере[195].

* * *

Этим же днем Шелли снова уехал в Лондон, а спустя два дня пришло письмо, в котором Шелли предложил ей руку и сердце; через два дня, тринадцатого декабря, они обвенчались, но радость Мэри была несколько омрачена подозрением, что он женился на ней главным образом, чтобы получить законное опекунство над двумя детьми от его брака с Харриет.

Мэри Шелли

Две недели спустя Клэр родила ребенка Байрона. Это была девочка, которую Клэр окрестила Аллегрой. После этого, в конце февраля, они всем семейством переехали в дом в маленьком городке Марлоу, в тридцати милях к западу от Лондона.

Здесь страхи Мэри начали понемногу угасать. Шелли не удалось получить опекунство над детьми Харриет, но сын Мэри и дочка Клэр, слава богу, были здоровы, и вскоре Мэри обнаружила, что беременна снова. В сентябре у нее родилась девочка, и они назвали ее Клара.

Даже Шелли, похоже, начал приходить в норму. Он держал ялик на берегу Темзы, всего лишь в трех минутах ходьбы от дома, и часто совершал прогулки на лодке вверх и вниз по реке, хотя все так же упорно отказывался учиться плавать.

Лишь в его произведениях временами прорывались былые страхи. Он написал ряд поэм, но большую часть года посвятил написанию длинной политической поэмы, которую он вначале назвал Лаон и Цитна, но затем переименовал в Возмущение Ислама. Мэри внимательно читала все его стихи ― она была немного встревожена поэмой названной «Сон Марианны», в которой город, стоящий меж горных пирамид, уничтожен огнем, и мраморные статуи ненадолго оживают ― но в Возмущении Ислама была только одна строфа, которая вызвала у нее неподдельное беспокойство:

… Являлся многим

Повсюду их подобный тени призрак;

Живым кошмаром он меж ними шел,

Пока они священным ужасом объяты,

В пучину смерти не бросались сами …[196]

 

ИНТЕРЛЮДИЯ 1[197]: Лето, 1818

Я желаю тебе доброй ночи с венецианским благословением,

«Benedetto te, e la terra che ti fara!» ― будь благословен,

и земля, из которой ты вышел, будет! ― разве не прелестно?

Ты бы нашел это еще более прелестным, если бы услышал

это, как услышал я двумя часами ранее, из уст венецианской девушки,

с огромными черными глазами, лицом подобной Фаустине, и фигурой

Юноны ― величественной словно Пифия[198], с таинственно

мерцающими глазами и темным водопадом волос, сияющих в лунном свете ―

одной из тех женщин, которые могут быть кем угодно.

—Лорд Байрон, 19 Сентября 1818

Когда он больше не мог выносить церемонию, Перси Шелли покинул круг людей и отошел в сторону; в несколько длинных шагов он проследовал за своей тенью на вершину низкого холма, где согнутая ветром старая олива, казалось, указывала обратно на юг через недвижимую воду лагуны, в сторону Венеции. Шелли повернулся, пристально вглядываясь в том направлении, и в неравномерно сияющей полосе раскинувшегося там города ему чудилось, повсюду преобладали церкви, от Романской колокольни Сан Пьетро ди Кастелло[199] на востоке, до низких стен Мадонна дель Орто[200] на западной оконечности.

«Сад Девы Марии», ― мысленно перевел он последнюю фразу. Месяц назад Байрон сказал ему, что эта церковь была посвящена Святому Кристофору, до тех пор, пока в 1377 году в прилегающем саду не нашли грубую статую, которая по общему признанию была Пресвятой Девой. Ни Байрон, ни Шелли не испытывали никакого желания посетить это место.

В течение нескольких минут Шелли ковырял занозы и волдыри, которыми его левая ладонь обзавелась перед рассветом этим утром; затем он устремил взгляд обратно к подножию холма, навстречу кучке людей.

Мэри и Клэр стояли поодаль, возле цветов, которые доставил английский консул, и даже отсюда Шелли видел, что Клэр с беспокойством смотрит на Мэри, которая невидящим взглядом уставилась в землю.

Он понимал, что вскоре им придется покинуть Венецию. Байрону было бы благоразумнее уехать тоже… но он этого конечно же не сделает ― только не теперь, когда вместе с ним эта Маргарита Когни, и он только начал писать лучшую поэму в своей жизни.

Сегодня была пятница, и Шелли пришло на ум, что следующей ночью исполнится пять недель с тех пор, как они с Клэр прибыли в Венецию, чтобы встретиться с ребенком Клэр ― Аллегре было теперь девятнадцать месяцев, из которых последние четыре она провела в Венеции с Байроном, своим отцом. Клэр отчаянно хотела увидеть дочку, и Шелли согласился ей помочь. Он как раз подыскивал предлог, чтобы посетить Байрона, повод, который будет выглядеть благовидно для любого из прислужников Австрийского правительства Италии, которые, вполне может статься, следят за сумасбродным английским лордом.

* * *

Их гондола прибыла в город с материка. Они, должно быть, двигались близко к этому острову, хотя из-за темноты и грозы они так этого и не увидели. И хотя цепочки огней там, где раскинулась Венеция, были почти невидимы сквозь ливень, хлеставший за испещренным дождевыми полосами окном гондолы, вода была также спокойна, как и сегодня, так как протяженные острова Лидо[201] на западе защищали лагуну от бушующей Адриатики.

Потащив из ладони длинную занозу, он кисло ухмыльнулся. «Лагуна всегда невозмутима, ― подумал он. ― Даже несмотря на то, что город больше ритуально не обручен с морем, море, очевидно, все еще питает… нежные чувства к этому месту».