Париж - Эдвард Резерфорд

– Желаете, месье, чтобы я сопровождала вас? – спросила тетя Аделина.

– Нет. В этом нет нужды.

– Мадемуазель Бак не расстается со своей картиной с Девой и Младенцем, – сказала Эдит. – Марго протирает стекло всякий раз, когда заходит в комнату. Вы же знаете, как неподвижно всегда лежит мадемуазель Бак, но я вижу, что она смотрит на картину.

– Религия дает нам утешение, – сказала ее мать с видом умудренного годами человека.

– Верно, – сказал Ней, шагнув к двери.

Тома подумал, что теперь картина вряд ли долго провисит в комнате мадемуазель Бак.

– А как поживает мадемуазель Ортанс? – спросила мать Эдит у стряпчего.

– Хорошо, спасибо.

– Ах! – восторженно ахнула мать Эдит. – Эта девочка ничем не обделена: она и красавица, и такая добрая…

Месье Ней вышел.

Несколько минут прошло в несвязной беседе, пока наконец тетя Аделина не вынула серебряные часы на цепочке.

– Меня ждет работа, и Эдит надо будет помочь мне, – объявила она, взглянув на них.

Тома понял намек и поднялся со стула.

– Может, молодой человек захочет остаться и выпить со мной коньяка, – встрепенулась мать Эдит.

Тетя Аделина посмотрела на невестку так, будто та была старым дырявым судном, которое вдруг решило затонуть прямо посреди бухты.

– К сожалению, мадам, я должен идти, – солгал Тома.

Выйдя на улицу, он остановился. Никаких особых дел у него не было. До сумерек оставалось еще немного времени. Тома глянул наверх и почти не сомневался, что узнал большое окно комнаты мадам Говри. Что же до пыльной каморки мадемуазель Бак, то она находилась под самой крышей и с тротуара ее окна не было видно.

Если судить по внешности матери Эдит, то вряд ли они с дочкой жили в лучших условиях, чем мадемуазель Бак…

Он прошел под аркой и завернул за угол. Эта сторона здания, отмеченная лишь узкими окошками, заканчивалась ограждением внутреннего двора. Идя вдоль стены, Тома добрался до того окна, которое, по его расчетам, относилось к квартире тети Аделины. Оно было приоткрыто. Тома предположил, что это было окно кухни. В надежде услышать голос Эдит он сбавил шаг.

Но из окна донесся голос не Эдит, а тети Аделины:

– Ты же сама слышала, дорогая моя. То дурацкое замечание о мадемуазель Бак. Он намеренно хотел задеть месье Нея.

– Месье Ней назвал его замечательным, – возразила Эдит.

– Да. Он не хотел тебя огорчать. Но он был недоволен, уверяю тебя.

Эдит что-то ответила, но Тома не смог расслышать ее слова.

– Дитя мое, – снова заговорила тетя Аделина, – мне все равно, даже если бы молодой человек отправился искать тебя на Луну. У нас в семье уже есть один идиот. Прости меня, но это твоя мать. Двоих было бы слишком много. Давай больше не будем видеться с этим Тома Гасконом, хорошо? Ты можешь найти себе кого-нибудь получше.

Следующие три дня Тома провел в тревожном ожидании. Он верил в судьбу. Ну и что, если родителям не нравится его выбор? Все равно он хотел быть с Эдит. А как поведет себя девушка в такой же ситуации?

В среду вечером он ждал ее перед лицеем. Эдит с матерью вышли после работы на улицу, как обычно. Но сегодня они не разошлись, а вместе направились домой. Не желая встречаться с Эдит при матери, Тома держался позади. Если девушка и заметила его, то никак этого не показала. То же самое повторилось на следующий вечер.

В пятницу было холодно. В городе хозяйничал пронзительный восточный ветер. Он злобно свистел между балок строящейся башни, морозил руки Тома и змеей вился по бульварам, обрывая с деревьев пожухшую листву.

Работа заканчивалась с наступлением темноты, и как только Тома пересек реку, то первым делом нашел закусочную и заказал большую миску супа, чтобы согреться. Потом двинулся по улице Помп к своему жилищу. Когда он поравнялся с лицеем, там как раз погасили свет. Тома был решительно настроен поговорить с Эдит в этот вечер, независимо от того, расстанется она с матерью или нет. Но из ворот лицея девушка вышла одна. Он тут же приблизился к ней.

– А, это ты, – сказала она.

– Конечно я. А где твоя мать?

– Она сегодня заболела.

– Я провожу тебя.

Потом, когда они проходили мимо кафе, он заявил, что замерз и хочет погреться, и завел ее внутрь.

– Только на минутку, – попросила она.

Они сели за стол, и Тома заказал им по стакану вина.

– Хорошо, что мы встретились, – сказал он. – Мне было приятно познакомиться с твоей семьей.

– Угу.

– Что ты делаешь в это воскресенье?

– Наверное, буду ухаживать за мамой.

– Может, сумеешь отвлечься ненадолго? Погуляем часик.

Эдит колебалась.

– Вряд ли, – наконец ответила она. – Сейчас все так усложнилось…

– У тебя нет времени на меня?

– Пока нет. Извини.

– Ты хочешь встречаться со мной?

– Конечно, но…

Он понял. Он-то думал, что Эдит – та женщина, которая предназначена ему судьбой. Он искренне верил, что это так. Тем не менее оказалось, что его вера – всего лишь глупая иллюзия.

Этого достаточно, чтобы почувствовать себя несчастным. А если еще вспомнить, почему она отвергла его? Потому что он не понравился ее тете. Потому что тетя Аделина сочла его идиотом. Потому что он не выказал должного преклонения перед месье Неем. И к негодованию Тома примешивалась досада: тетка была права, не надо было высовываться с тем дурацким замечанием.

– Я не понравился твоей семье, – сказал он.

– Этого я не говорила.

– Нет, но это так. – (Эдит промолчала.) – Скажи мне, – спросил Тома, – ты собираешься всю жизнь прожить под башмаком у Нея?

– Моя тетя работает на него.

– Работает? Помогает красть деньги у беспомощных старух?

– Нет.

– Да! Вот чем занимается Ней. И если ты намерена заменить тетю Аделину, то будешь к этому причастна.

– Ты считаешь, будто все знаешь, но это не так.

– А ты считаешь, что он будет заботиться о тебе? Или о твоей тетке? Я скажу тебе, как она будет жить в старости: как мадемуазель Бак!

– Ты же ничего не понимаешь! – вдруг вскричала Эдит. – По крайней мере, у мадемуазель Бак есть крыша над головой!

– Да я бы трущобы предпочел такой крыше! – Тома пожал плечами.

– Похоже на то. Тетя права. Ты идиот. – Она поднялась. – Мне пора.

– Извини…

– Мне пора.

И Тома остался сидеть в кафе, злой и несчастный. Он не знал, что не прошла Эдит и двадцати метров по улице, как из ее глаз брызнули слезы.

Та зима долго тянулась для Тома Гаскона. Теперь он работал высоко над крышами Парижа, на холодной железной башне. День за днем он смотрел вниз на печальные голые деревья и серую воду Сены.

Работать стало труднее, чем на первых порах. Когда ползучий кран привозил к месту очередную секцию балок, на нее со всех сторон набрасывалась верхолазы. Секции приходили с завода, свинченные временными болтами, каждый из которых нужно было заменить заклепкой.

Для установления клепки требовалась бригада из четырех человек. Первый, обычно ученик, грел заклепку в жаровне, пока она не раскалялась добела и не расширялась. Второй монтажник в толстых кожаных перчатках щипцами брал заклепку и устанавливал ее в отверстия идеально выровненных балок или плит, которые требовалось скрепить, затем он подставлял тяжелый металлический блок, и первый из двух молотобойцев с помощью кувалды сплющивал заклепку с другой стороны, формируя широкую шляпку. И наконец второй молотобоец с более тяжелой кувалдой вбивал заклепку на место. Установленная деталь остывала и уменьшалась в размерах, тем самым стягивая металлические части все туже и туже. Полностью остывшая заклепка прижимала детали одну к другой с усилием в три-четыре тонны.

У каждой бригады был свой собственный ритм, и рабочие не глядя могли сказать, чей молот они слышат в тот или иной момент.

Труд был физически тяжелым и длился по восемь часов в день, невзирая на ветер, дождь или снег.

Тома был молотобойцем. Он предпочитал работать в перчатках без пальцев, а когда руки замерзали, грел их у жаровен, на которых раскаляли заклепки. Но ему пришлось сменить перчатки на кожаные, так что теперь у него часто немели от холода пальцы. А когда поднимался безжалостный ветер, Тома сравнивал себя с моряком на мачте во время бури.

Однако в январе его работа изменилась: бригады верхолазов начали сооружать массивную платформу первого уровня башни.

Поначалу Тома испытывал странные ощущения: как будто он мастерил стол и неожиданно передвинулся от вертикальных измерений ножек к горизонтальному простору столешницы.

– Мы как будто не башню строим, а дом, – заметил он как-то.

Да, это был дом в небе, огромный дом из металла. Платформа висела на высоте около шестидесяти метров. Под ней между «лапами» башни выросли леса: они напоминали дерево, ветви которого тянулись от мощного ствола к нижним краям платформы. Поэтому, если смотреть с платформы вниз, то взгляду открывалась все та же пустота, что и с балок опор. Однако Тома заметил, что, с тех пор как стала расти горизонтальная плоскость перекрытия, он все чаще забывал о том, что под его ногами зияет пропасть.