Во что я верую - Пьер Шоню

Мы родом из цепи живых существ, завершая становление, идущее в течение 3, 3 миллиардов лет, определенного типа, и в этом процессе неоднократно случаются сбои: при переходе к прямохождению; при появлении первого орудия, знаменующего первый контакт со временем; при том взрыве, каким оказывается появление сложно организованного мозга; в момент, когда осознается феномен смерти.

В тексте книги Бытия сказано о двух этапах: прах земной — затем вдунутая в него жизнь, появление речи, этический наказ.

Для того, чтобы уяснить себе глубинный смысл, присущий процессу появления человека в книге Бытия, важно сопоставить оба эти этапа — как это и сделано в канонической версии, в признанном и принятом тексте, следующем не подлежащему изменению порядку.

Версия первой главы опять-таки ставит человека на вершину Сотворения мира. Он сотворен на шестой день и, в отличие от всех прочих космических объектов, выделен особой пометкой: «по Нашему образу», «по Нашему подобию», «по образу Божьему» — к чему прибавляется передоверенное ему владычество над всем живым.

Однако о свободе не сказано ничего — как и о свободе применительно к природе; создается впечатление, что высказывание Бога завершает временную протяженность — ту, что стала вместилищем свободы, а значит — той, по поводу которой Бог может высказать свою оценку.

Но смысл сокрыт так глубоко, что не прояснился бы без разъяснений второго повествования. Это — древнейшая (яхвистская[179]) версия, короткая, непосредственно следующая за человеком. Космосу во втором повествовании (начинающемся в Быт 2: 4) уделен только один стих: «Вот происхождение неба и земли при сотворении их». Так просто описано предшествование, которое выглядит иначе: «Вот происхождение неба и земли, при сотворении их, в то время когда Господь Бог создал землю и небо, и всякий полевой кустарник, которого еще не было на земле, и всякую полевую траву, которая еще не росла […] и не было человека…» (Быт 2: 4–5). Развенчав в простодушных выражениях, только подчеркивающих значение высказывания, иллюзии, связанные с вечностью природы, яхвистское повествование без промедления переходит к человеку.

Оба ключевых эпизода — стих 7 (Быт 2: 7) и стихи 16–17 (Быт 2: 16–17) — разделяет длинное описание сада в Эдеме, создающее ощущение временной протяженности. Яхвистское повествование наводит на мысль о некоем усилии, предпринятом между началом Сотворения человека и появлением этого последнего в качестве человека, — или о разделяющей два эти момента временной протяженности. Как бы там ни было, его медлительность резко выделяется по сравнению с чрезвычайно насыщенной быстротой первой главы и первых семи стихов главы второй.

Но тогда как в стихе 7 подчеркивается включенность человека в природу, всё, начиная с Быт 2: 16–17, указывает на неповторимое, исключительное место человека в кругу всего тварного. Ведь с ним говорит Бог, ведь повелевает ему Он: «От всякого дерева в саду ты будешь есть; а от дерева познания добра и зла, не ешь от него; ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь» (16–17).

Повеление ли это?

Пожалуй, это скорее предупреждение: если ты вкусишь от дерева познания добра и зла, то умрешь. Есть — это действие чрезвычайно насыщенное. Съесть плод познания, высшего познания, того, что дает возможность различать добро и зло, — это доискиваться своей судьбы, своей жизни, пытаться при помощи этого усилия уяснить себе смысл своей жизни. Это значит надеяться только на себя, отвергая истину о жизни и о бытии, состоящую в том, что она сотворена, то есть в том, что она получила свое бытие извне.

То, что рассматривалось как бунт, — это, прежде всего, неприятие очевидности, очевидности неполноты; бунт — это прежде всего заблуждение. Есть — значит вступить на путь, который приведет к познанию смерти: если ты поешь… то умрешь. Завершением всего твоего усилия станет открытие того, что ты умрешь. Ты, в одиночестве, в будущем, умрешь, и вся твоя жизнь станет лишь той временной протяженностью, что грызет будущее под взглядом смерти. Повеление Бога — это поучение, совет, указание на возможные — нежелательные — результаты.

Между запретом, возвещением («ты умрешь») и нарушением лежит эпизод речи. Бог проводит всё тварное перед человеком, поручая ему наречь это последнее соответствующими именами. Дать имя — значит участвовать в творении, В древних обществах наделение именем было исключительным уделом отца. Через слово, обретая слово, человек принимает некоторое участие в акте сотворения — сотворения через слово.

В сцене грехопадения участвуют три действующих лица: загадочный змей, женщина и стоящий поодаль мужчина. Я уже говорил о змее. Он — это еще и дух, влекущий книзу. В традиционной герменевтике змей — это Сатана, князь демонов. Оставим за ним его таинственность.

Его голос несет наибольшую пагубу, это голос сомнения, лжи. «Подлинно ли сказал Бог?»

Змей не говорит: Бог солгал; он не говорит: Бог не сказал. Его вопрос — куда более пагубный: Подлинно ли Бог сказал? Бог сказал — но как? Сказал ли он подлинно? Иными словами — был ли у Его слов смысл, общепринятый смысл? Змей дает понять, что смысла у слова может и не быть. Но если вы вспомните сказанное Богом: «Бог сказал: да будет свет! и был он», — то вы увидите, какая опасность заключена в коварном вопросе змея. Может ли быть слово лишенным смысла, если учесть, что слово Бога призывает космос перейти из небытия в бытие? Хуже того: может ли статься, что слово сотворено для сокрытия смысла?

Будь правота на стороне змея… пораженный Бог, переставший постигать собственное творение, испытал бы страх. Следовательно, создав человека по Своему образу и приказав ему использовать свой разум наиболее полным образом, Он запретил бы ему доходить до конца его разума как раз для того, чтобы сохранить в безопасности Самого себя.

Проступок человека (мужчины и женщины, женщины и мужчины) состоит еще и в том, что допущена мысль о «неподлинности сказанного Богом», о возможности для слова Божьего стать ложью. Переведем: ведь грех в саду — это и мой грех; это, по сути своей, грех единственный, мой, тот, что мы совершаем ежечасно, тогда как мы чувствуем, что существует такая тайна судьбы, что нам не остается ничего другого, как довериться воле Всевышнего. Как могли бы мы притворно верить, что этот завет не был нами получен? что он ложный? что у него не было иной цели, как сделать тщетным наше усилие? Тогда как ничто так не высвобождает наше усилие, как спокойное приятие необходимости вверить нашу судьбу чему-то нездешнему, находящемуся вне нашего усилия и нашей власти… Чему-то нездешнему, а для знающих — Богу.

Перед лицом искусителя можно вести себя двояко. Активную роль играет Ева; Адам больше действует исподтишка, а в чем-то и двулично. Сознательно подготовленный эффект неожиданности вызван тем, что обе фигуры поменялись местами. Нужна немалая ослепленность для того, чтобы усмотреть в данном случае проявление неравенства полов. Разве полнота участия женщины в заблуждении мужчины не доказывает очевидным образом, что она действует с ним на равных? Если непослушание закону — первейшее проявление свободы, то на какую-то долю секунды Ева обгоняет Адама на пути становления человека. На деле, с мыслью о лживости слова они смирились вместе, как и с возможностью акта, несущего спасение. Книга Бытия их не разлучает, как не оказываются они разделенным и перед лицом кары, которую они претерпевают за содеянное.

* * *

В чем состоит эта содеянность, что это за мысль человека, завершившего свое становление, ставшая действием и получившая безоговорочное выражение, мысль основополагающая, изначальная, страшившая Бога, который попытался избавить нас от нее? — Это мысль о всеохватности самостоятельности. Гордыня (?); единовластие — если мир является порождением случайности и необходимости; наш разум — единственный разум; спасение обретается лишь через деяния; значит, для нас оно недосягаемо. Сорвав почти недосягаемый плод некоей разновидности познания в его абстрактно-философской форме (на деле — познания добра и зла), вы станете как боги… или умрете.

Смысл истории ясен; в истории всегда важен именно смысл — и именно он и проливает свет на наш опыт. Этот грех, а лучше сказать, эта склонность, грех, который в первые века богословы определили как первородный, есть, начиная с самого первого из всех людей, тот, что постоянно находит в нас прибежище: склонность в постижении смысла своей судьбы уповать только на самого себя.

На этом пути нас поджидает смерть — неразрешимость в ее крайнем виде. Пойдя по такому пути, венец творения попадает в тупик.

Вот что такое грехопадение.

Грехопадение — это свобода; случившееся в условиях неправедного обращения со свободой, оно образует вторую главную тему библейского откровения[180], то есть того дополнительного смысла, на поиски которого неполноценность логики разума и природы побуждает нас отправиться куда-то далеко, к тем столь причудливым текстам, что исходят из далекой, необычной, а между тем столь логично подготовленной точки нашей древнейшей культурной памяти.