Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

Велика и долгожданна была радость Василия! В честь деда великого нарекли младенца Иоанном, а христианским патроном его стал сам Иоаннн Креститель. Всем двором отправились крестить на десятый день в Троице-Сергиев монастырь. Впереди сам Василий в окружении ближних бояр, за ним царица Елена с ней мамка, самим князем Василием назначенная – Аграфена Челяднина, вдова боярина Василия Андреевича и баба-кормилица с огромной грудью, чье имя летописи не сохранили. Она-то, безвестная и держала на руках опору и надёжу всея Руси. Челяднину-то Захарьин посоветовал великому князю:

- Боярыня она вдовая, честь мужнину блюдет, николи худого слова про нее не сказывали, своих деток вырастила, тебе служат верно, благочестива весьма.

Великий князь послушался совета. Только Захарьин и здесь свои цели преследовал – Аграфена Челяднина сестрой родной приходилась Ваньке Телепневу-Оболенскому…

Крестных отцов Василий сам уже выбирал. Первым его выбор пал на столетнего Кассиана Босого из Иосифо-Волоколамской обители. Совсем плох был уже старец – ноги не слушались, яко младенца привезли его в обитель и два крепких монаха весь обряд держали его на руках. Вторым крестным отцом был игумен Троицкого монастыря из Переславля-Залесского Даниил, славившийся образцовым обустройством своей обители, строгостью ее и благочестием. Третьим был еще один почитаемый великим князем старец Троице-Сергиева монастыря Иев Курцов. Весь обряд крещения проводил игумен Иосиф Скрипицын.

Пятидесятилетний отец, обливаясь слезами умиления, самолично возложил младенца на раку Святого Сергия Радонежского, моля Божьего Угодника стать наставником и защитником для будущего государя русского.

Милости царские посыпались, как из рога изобилия. Золото рекой потекло в монастырские казны, осыпалось и на простых людей, за трапезой великокняжеской щедро кормили всех, кто приходил во дворец благословить и поздравить державного младенца. Сам Василий проводил время или возле молодой царицы с младенцем, окруженной мамками, или вдохновенно молился перед иконами, благодарил святых Угодников Божьих за Небесное умилостивление, тревоженный совестью греха развода с несчастной Соломонией. Дополнительно приказал изготовить богатые раки для Святых защитников Москвы - митрополитов Петра и Алексея, Первому из золота, второму из серебра.

Велел на радостях Василий отворить темницы и снять опалу со многих знатных людей: выпустили из заточения даже князя Федора Мстиславского, уличенного в намерении бежать в Польшу, простили князей Щенятова, Суздальского Горбатова, Плещеева, Морозова и многих многих других.

Увидев Шигону неподалеку от себя, вспомнил и о нем, сам в объятья свои привлек, прослезился великий князь:

- Никакого зла на тебя не держу! Хоть и снимал с тебя уже опалу, да томилось что-то внутри, сам, небось, чувствовал. Ныне же прилюдно тебя обнимаю и целую! – И троекратно облобызался с дворецким. Поджогин тоже заплакал, норовил в ноги упасть Василию, но тот не дал. Удержал.

Один лишь человек хмурился в посреди радостной толпы – конюшенный царский князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.

- Слышь-ка! – за рукав его потянули. Обернулся. Сам боярин Захарьин собственной персоной за спиной стоит. Притянул его к себе, сказал громко:

- Давай обнимемся, князь, на радостях! Радость и правда великая! Государев наследник родился! Надежда всей Руси-матушки великой! – И цепко за шею ухватившись, на ухо шепнул. – Ты, князь, чего с постной рожей стоишь? Не о том печалишься, когда восторг проявлять надобно! Твое от тебя не убудет! Одного наследника мало, всякое случается… О втором думать надобно, а не брови здесь хмурить, народ смущать! Понял? – И оттолкнул от себя резко, улыбаясь широко.

Овчина-Телепнев изумленно смотрел на боярина, шея аж затекла от крепких не по-стариковски пальцев Захарьина. Но заулыбался послушно, а в мозгу засвербило:

- Нечто знает все, старый черт?

Ближний боярин все улыбался, смотрел настороженно, но доброжелательно и чуть-чуть покачивал головой. Но намек дал ясный:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Сестре при случае кланяйся! Она-то вона где нынче… - брови седые к верху поднял. - … прям подле государыни нашей и младенца державного…

Опустил глаза к долу князь Иван:

- И этот знал? И Елена знала? А теперь еще и сестра… – Вскинул было очи, да боярина и след простыл, растворился среди толпы беснующейся.

А Захарьин уже к Шигоне пробился:

- Ну что, Иван Юрьевич, видать все получилось? И опала твоя улетучилась… Видел, видел, как великий князь слезу проронил… Дай-ка обнимемся на радостях!

- Не знаю, что из всего этого выйдет… небось слыхал, каков день был, когда родился «наследник». Старики такого не упомнят… - Поджогин уклонился от объятий. – Недобрый знак, ох, недобрый… Да и род их… - Мотнул головой куда-то в сторону, - … сам знаешь…

- Что род-то? – Захарьин посмотрел обеспокоенно на дворецкого.

Тот пожал плечами, будто сам не знаешь:

- Да многие в их роду рождались болезненными, несмышлеными и простыми… Вот и посмотрим, каков наследник-то будет… Разве по младенцу сказать можно что-либо? Только время покажет!

- Сплюнь!

- Да уж плевался не раз! – Нерадостно усмехнулся Поджогин.

А великий князь Василий души не чаял в наследнике. Отлучаясь куда-то, требовал ежедневно извещать его о маленьком Иване, и выговаривал Елене, если случалась задержка с письмом. Зимой случилось, что нарыв вскочил у младенца на шее, чуть пониже затылка, может мамки с кормилицей на руках перетаскали, да натерли, может другая напасть приключилась. Разгневался, приказал собрать всех боярынь, кто дитятей уже вырастил, да мамок сведущих, расспросить всех, что за хвороба, бывает ли у всех так в младом возрасте, не порча ли какая… А как нарыв прорвался, снова дарами щедрыми обители святые засыпал, и писал все жене:

- Ныне идет ли у Ивана из больного места или не идет? Какого у него там? Опало или еще не опало?

Глава 4. Не на жизнь, а на смерть.

Отца Мартина срочно вызвали в Або. Взмыленный гонец от епископа, принесший эту весть посреди ночи, руками и ногами грохотал в мощную дверь, тем самым поднял на ноги и взбудоражил всю обитель.

Отец Мартин не спал, тяжелые мысли, какие-то странные предчувствия, отгоняли сон старика. Приор много молился, но латынь не успокаивала… Накануне он долго беседовал с Гильбертом. За эти годы, проведенные в монастыре, воспитанник совсем повзрослел, превратился в статного юношу, и лишь монашеская ряса, скрывала всю удаль и мощь его фигуры. Нет, он преуспел в науках, он не оставил не прочтенной, пожалуй, ни одной книги из их библиотеки, он говорил свободно по-шведски, по-немецки, по-английски, знал латынь, но отец Мартин видел другое – его боевое искусство, которым он овладел в совершенстве с помощью отца Беннета. Он видел, как загорались странным огнем глаза Гилберта, когда они становились со старым монахом в боевую позицию.

- Какая судьба ждет его? – Думал настоятель, краем глаза рассматривая юношу, пока тот с восторженностью и молодецким задором пересказывал ему подвиги героев Плутарха. – Ну уж точно не монаха… Передо мной воин… настоящий воин… Ну что ж, на все воля Господа нашего… Видит Бог, я давал ему все, но выбор он сделал сам… Одно знаю точно, что чужды ему подлость и коварство, только сможет ли он отличить их, когда выйдет за стены обители? Когда столкнется с ними не в открытом бою, а с затаившимися под лицемерной личиной добродетели? Помогут ли ему в жизни те самые знания, что он здесь получил… Поймет ли, как отличить зло от добра и наоборот… Грядут тяжелые времена, когда не знаешь, что лучше – владение мечом или светом познаний.

Монах слушал юношу, его пылкий рассказ об Александре Македонском, но понимал, что совсем другие мысли занимают эту юную голову. Душа его рвалась в мир, на свободу, за стены обители. Они иногда прогуливались вдвоем с настоятелем, выходили на берег моря, петляя меж стволов высоких деревьев, спускались с высокой песчаной дюны к воде, и отец Мартин видел, как юноша жадно вдыхал морской запах свободы, как вслушивался в шум волн, разбивавшихся о прибрежные камни, а потом, оставив на берегу, (с разрешения, конечно), настоятеля, бродил по скользким, покрытым тиной валунам и вглядывался вдаль. Гилберт мог долго сидеть на каком-то облюбованном им камне, щурясь на солнце, овеваемый благоухающим соленым бризом. Потом, опомнившись, и виновато оглянувшись на забытого настоятеля, поспешно возвращался к нему.