Человеческая комедия. Вот пришел, вот ушел сам знаешь кто. Приключения Весли Джексона - Уильям Сароян

Но он-то меня видел, он знал, что мне нужно выбраться из города хоть к черту на рога, — почему же сам мне ничего не сказал?

Меня мучили голод, отчаяние и чувство бездомности, а хотелось выглядеть этаким сорвиголовой, каких я насмотрелся в кино, весельчаком, таким, в общем, парнем, которого одно удовольствие заполучить в попутчики часов на десять. Хотелось, а не получалось. Себя на экран не вытащишь.

В конце концов я все же решил рискнуть. В конце концов я и сам выберусь из города — ну, в три или в четыре, да хоть и в пять утра.

Я немного покружил, чтобы он меня увидел, и с пересохшим ртом сказал:

— Я ищу, кто бы меня подкинул. Куда угодно.

Я не успел кончить, как почувствовал, что и здесь сорвалось. Мне отказали. Человек мне даже не ответил. Я хотел побыстрее уйти, но это было бы уж совсем унизительно. Лучше послоняться тут же, не встречаясь с ним взглядом, а потом он уедет.

Видно, без Южной Тихоокеанской не обойтись. Я отвернулся и с преувеличенным вниманием стал разглядывать капот ближайшей машины. Я слышал, как завелся мотор, и почувствовал огромное облегчение. Мотор дважды поддал газу, и человек крикнул:

— О'кэй, малыш. Залезай. До Сан-Франциско пешком далековато.

Я было рванулся, но почему-то передумал.

— Мне в Лос-Анджелес, — сказал я.

Человек пыхнул сигарой.

— Ты же говорил: куда угодно.

— Куда угодно к югу.

Он еще раз пыхнул сигарой и укатил.

Я уже настроился идти на Южную Тихоокеанскую, когда тот же самый коридорный приволок еще больше чемоданов и с ним пришел маленький старикашка, который прямо подошел ко мне и сказал:

— Вы просите подбросить? Я еду в Лос-Анджелес.

В Бейкерсфилде он остановился, чтобы мы перехватили по бутерброду с кофе.

— У меня нет денег.

— Знаю. Когда доберемся до Лос-Анджелеса, получишь доллар в придачу. И забудь думать об этом.

В Лос-Анджелес мы приехали почти к рассвету. Я вышел в самом центре города и сказал:

— Я никогда этого не забуду.

— Я же сказал: забудь.

И уехал.

А вокруг меня был незнакомый тихий город, в который я и не собирался ехать. Я собирался в Сан-Франциско. Я смертельно устал, но был на взводе. Я ходил по улицам, видел, что некоторые кафе уже открылись, но не заходил, не хотел менять серебряный доллар, пока совсем не приспичит. Я нашел фонтан и вдоволь напился, часа через полтора вернулся и снова попил. Я был как выжатый лимон, но сердце ликовало. По крайней мере я начал — спасибо счастливому случаю, что свел меня с маленьким старикашкой.

Сейчас он, наверное, уже много лет как умер, но если и не умер — он так и не знает, что он сделал для меня, хотя мы проговорили всю дорогу от Фресно до Лос-Анджелеса. И наверняка я многое ему рассказал о себе, и, может, он все-таки догадался, что явил мне великую, неожиданную и невероятную милость.

Работа

Когда открылись магазины, я отправился в большой универмаг «Буллокс» и спросил любую работу. Мне предложили место в отделе отгрузки, или, если говорить точнее, в отделе доставки. Это примерно в миле от самого магазина, и по дороге туда я перехватил чашку кофе с пончиком. Явившись в отдел, я сразу приступил к работе — встал к транспортеру, по которому плыли ящики с разными городскими адресами. Я должен был выуживать ящики и рассовывать их по соответствующим ячейкам. Глупая работа, но другой не было.

Тут не приходилось выбирать. Счастливчики, у кого есть рекомендательные письма от родни: куда хочешь, туда и едешь, и еще тебя принимают с распростертыми объятиями.

Я проработал три дня, но уже на третий день почувствовал себя скверно, а на четвертый скис окончательно. Я никому ничего не сказал — мастер сам заметил. И он сказал, что лучше бы я шел домой, и лучше бы сразу взял расчет и вернул ему одолженные два доллара, и что я всегда могу вернуться на эту работу, как только поправлюсь.

Меня рассчитали, и я отправился к себе в меблирашки, откуда было рукой подать до нового здания публичной библиотеки, и лег в постель. Я не чувствовал, что заболеваю, мне казалось, что просто шалят нервы, хотя непонятно с чего, и я не понимал, что у меня высокая температура, просто болела голова, и тогда я спустился в холл и выпил воды, не чувствуя вкуса, и поднялся к себе, и тут меня скрутило, как никогда в моей окаянной жизни, и, чуть оклемавшись, я снова спустился, принял ванну, вернулся в постель, покрылся испариной и провалился в горячечный сон, проснулся весь мокрый, что-то надел на себя, пошел и купил на десять пенсов винограду, съел его, едва держась на ногах, и снова вернулся к себе, и комната показалась мне гробом, я улегся в постель и замер. Через три дня кризис миновал, хозяйка потребовала денег, я расплатился, и она сказала, что до шести вечера я еще могу занимать комнату. Всего у меня оставалось тридцать-сорок центов, и я пошел бродить по городу, чтобы обдумать свое положение. В маленьком сквере в центре города был вербовочный пункт Национальной гвардии, и я спросил человека в форме, как это все происходит.

— Нужно, чтоб было восемнадцать лет, — сказал он. — Нужно на две недели уехать в Монтеррей, содержание — один доллар в день, а потом в течение года проходить строевую подготовку по одному часу в неделю.

Я сказал, что мне восемнадцать, но я постоянно разъезжаю и не могу обещать каждую неделю в течение года проходить подготовку. Он сказал, что все утрясет, и в тот же вечер, уже в форме, я отправился в Монтеррей, пробыл там две недели вернулся и стоял на каком-то перекрестке в Лoc-Анджелесе, глядя на светофор, когда в своем стареньком «бьюике» с опущенным верхом подкатил младший брат моего отца Мигран. Я его окликнул и вспрыгнул в машину.

Очень хорошо я себя веду! Я что, не догадываюсь, что мать, сестры и брат разыскивают меня?

Он остановился у почты и дал моей матери телеграмму.

На этом можно бы и кончить, но однажды в Монтеррее, гуляя с увольнительной в кармане, я услышал из какой-то бильярдной пластинку с песней «Валенсия», и она настолько вошла в мою жизнь, что я взял ее в свой роман «Приключения Весли Джексона». Пару недель назад я снова ее услышал, по радио, пели на испанском языке, а еще через несколько дней, читая парижскую колонку «Геральд трибюн», узнал, что умер человек, который ее сочинил. — Паллида. Я не знал, что все эти годы он был живой, и, узнав теперь, что он умер, пережил острое чувство утраты.

«Валенсия» стала частью моей жизни и борьбы, моей сокровенной частью.

Школа

Первые десять лет жизни — это действительно годы, в особенности первые шесть, и из них первых трех как бы нет, потому что человек их не помнит, он потом что-то узнает и по кусочкам сложит в целое. И следующие три года не легче, потому что человек уже не маленький, но еще, конечно, не большой и живет он не в родном доме, хотя ему повезло — рядом сестры и брат, а это худо-бедно уже почти семья.

С седьмым годом получше, потому что сложился характер. И теперь все решат время и перемены. В положенный срок он отсюда уедет переедет в другое место, в родной дом, и жизнь пойдет совсем другим порядком. Может, это случится в следующем году, может, через два. но никак не позже, потому что Генри уже девять. Зейбл двенадцать, а Козетт все пятнадцать.

И случилось это уже в том году: поезд увез всех на юг, в родные места — от Окленда до Фресно двести миль.

Годы от семи до десяти лет — очень противные годы, потому что вмешалась школа, встала проблема чтения и письма. Я думал, и никогда с ними не справлюсь, но я не хочу валить с больной головы на здоровую: у меня не получалось, зато у других получалось замечательно. В конечном счете получилось и у меня. Вдруг все стало очень простым. Я стал читать, стал писать и почувствовал себя невероятно счастливым.

Мой почерк находили превосходным, может быть, даже лучшим во всей школе, и то, что я писал, тоже не оставляло учителей равнодушными, некоторые возражали, что я пишу длинно и отклоняюсь от темы, а главное, выражаю странные мысли: пусть богатые не волнуются о бедных — бедные, скорее всего, богаче богатых; пусть гордецы задумаются о себе самих — может, им нечем особенно гордиться; пусть счастливцы, вознесенные заслуженно, поделятся счастьем с другими, не объедаясь им в одиночку.

Едва я научился выводить буквы, мне уже было что сказать, у меня всегда была наготове проповедь, и я не желал отмалчиваться, и некоторые учителя считали это верхом неприличия.

— В сочинении «Как я провел каникулы» должно быть пятьдесят слов, а у тебя их пятьсот, и ты расписываешь, в какой тьме обретается население Фресно.

Эту учительницу зовут мисс Клиффорд. С ней все ясно: она меня ненавидела, потому что я доставлял ей неприятные минуты, задавая вопросы, на которые она не могла ответить.