Соперница королевы - Элизабет Фримантл

своего ребенка? – не унимается Летиция.

– Шшш. – Жанна кладет Пенелопе на лоб мокрое полотенце.

– Ему следовало бы…

– РИЧ НЕ ОТЕЦ! – Слова вырываются из груди Пенелопы, словно ядра из пушки.

Повитуха ахает. Летиция потрясенно смотрит на дочь: она поражена не столько тем, что ребенок не от мужа, сколько тем, что Пенелопа произнесла это вслух. Доротея берет мать за руку, словно говоря: не спрашивай.

Наконец боль утихает. Пенелопа откидывается в подушках, делает глоток пряного напитка. Летиция принимает выражение оскорбленного достоинства – не иначе размышляет, как ей удалось вырастить столь распутных детей: одна из фрейлин скоро родит от Эссекса (об этом пока никто не знает), Доротея тайно обвенчалась, а теперь старшая дочь рожает бастарда. В ответ на гнев матери в душе Пенелопы растет раздражение.

– Боже правый, – пожимает плечами Доротея. – Она не первая.

– Но что подумают люди?

– Пора бы знать, – говорит Пенелопа, – что я в грош не ставлю мнение всяких ханжей. – Ее сестра тайком улыбается. Летиция испускает раздраженный вздох.

В пояснице зарождается очередная схватка, оплетает шипастыми щупальцами живот. Пенелопа переворачивается на четвереньки, мычит как корова, сама удивляясь издаваемым звукам. Доротея массирует ей спину, Жанна вытирает лоб прохладным полотенцем, но легче не становится. Пенелопа раскачивается туда-сюда, пока боль не отступает.

– Уже скоро, – повторяет Жанна.

– Ни слова за пределами этой комнаты, ясно? – обращается Летиция к повитухе.

– Мои уста немы, миледи. Женщины в родах всякое говорят. Ваша дочь не в себе от боли.

Пенелопа слышит их разговор словно из-под воды.

– Ребенок уже идет, – говорит повитуха. – Тужьтесь, миледи, тужьтесь и дышите.

Внутри Пенелопы рождается дикий крик. Тело пронзает новая боль. Она не сводит глаз с Жанны. Фухх, фухх, фухх – ей невыносимо хочется вытолкнуть из себя этого ребенка. Из груди вырывается еще один жуткий вопль – и все кончено.

– Девочка, – объявляет Доротея.

– Ничего страшного, у тебя уже есть два мальчика, – говорит Летиция.

Пенелопа поднимает голову с подушки, желая увидеть дитя.

– Дайте ее мне.

– Малышку надо помыть, – говорит повитуха. – И пусть сразу начинает сосать молоко кормилицы.

– Дайте ее мне, – твердо произносит Пенелопа.

– Дорогая, – вмешивается Летиция, – не думаю, что…

– Я хочу взять своего ребенка.

Жанна забирает окровавленное дитя у повитухи, кладет Пенелопе на грудь и прикрывает одеялом. Комната словно расплывается, все вокруг исчезает – тревога за брата, беспокойство по поводу Рича, хождение по лезвию ножа, в которое превратился их брак, нить ужаса, пронизывающая всю ее жизнь, по поводу переписки с Шотландией (медленно, мало-помалу, Пенелопа завоевывает доверие короля Якова, письма движутся туда и обратно по Великой северной дороге, но дело безумно деликатное). Боязнь католического заговора, испанской угрозы, чумы, разгорающейся в столице, и тысяча других страхов, обычно переполняющих сердце, – все они испарились. Пенелопа осталась наедине со своей дочерью, дочерью Блаунта.

При виде малышки ее накрывает волна невыразимой любви; она зачарованно разглядывает крошечные ручки, пучок липких черных волос, розовое сморщенное личико. Пенелопа глубоко потрясена чудом рождения, покорена этим безупречным созданием, явившимся из ее тела. Девочка смотрит на мать, будто хранит невероятные тайны, которые никто и никогда не решится произнести вслух. Глаза у нее черные, бездонные. Внутри Пенелопы звучит голос, полустертое воспоминание, песнь с того света. Слова доносятся еле слышно, потом становятся четче, яснее:

…зачем она им черный цвет дала?

Быть может, свет подчеркивая тенью?..[22]

Глядя в глаза дочери, Пенелопа с небывалой ясностью ощущает, что глядит на саму себя; это дитя – зеркало в прошлое. Ей вспоминаются слова Блаунта: «Если родится девочка, назовем ее в твою честь».

– Крошка Пеа, – тихо шепчет она.

Чтоб свет очей не ослепил чела,

Единственное мудрое решенье

Природа в черной трезвости нашла,

Контрастами оттачивая зренье.

Сидни здесь, с ними; Пенелопа чувствует его незримое присутствие.

– Ты – дитя любви, – говорит она дочери.

И звездами сияла чернота,

Рожденная Искусством и Любовью.

Медленно, словно листок, падающий на землю, Пенелопа возвращается к реальности и видит улыбающиеся лица матери, сестры, повитухи, милой верной Жанны.

– Она похожа на отца, – тихо произносит француженка, чтобы другие не слышали.

Пенелопа улыбается.

– Он захочет взглянуть на первенца. – Струны сердца молодой матери тянутся к пульсирующему сердечку крошки Пеа и других ее детей, а одна из этих струн, словно рыболовная леска, увлекает Блаунта сюда, в центр ее вселенной.

Апрель 1593,

дворец Теобальд, Хартфордшир

Сесил сидит на берегу пруда, вспоминая визит королевы двухлетней давности и миниатюрные галеоны, инсценирующие морское сражение. Он уже некоторое время заседает в Тайном совете, однако по-прежнему чувствует себя никчемным, словно его единственное предназначение – замещать отца. Ему почти тридцать, он в полном расцвете сил, но все равно не может выбраться из тени Берли. Какую бы высоту Сесил ни покорил, он постоянно ощущает горькое разочарование отца из-за того, что так и не добился поста государственного секретаря. Ему хочется совершить нечто выдающееся, вписать свое имя в историю – например, заключить мир с Испанией. Сесил представляет, как морщинистое лицо Берли озарится редкой улыбкой, когда бумаги будут подписаны и имя королевы окажется рядом с именем короля Филиппа. Тогда отец признает его заслуги. Голос разума говорит, что подобная мечта несбыточна. С другой стороны, великие деяния совершаются теми, кто умеет мечтать, разве не так?

По водной глади плавает мусор, на платформе, с которой когда-то запускали великолепные фейерверки, свила гнездо самка лебедя. Сесил бредет по берегу, осторожно обходя водоросли и грязь, и вспоминает, как здесь цвели луговые цветы, искусно высаженные так, что казалось, будто они выросли сами.

Ему грустно видеть когда-то красивое место в запустении, и он старается развлечь себя мыслью о сыне и наследнике Уильяме, живущем в Пиммсе. В его груди разгораются любовь и гордость. Иногда Сесил заставляет няньку раздевать мальчика, дабы восхититься его прямой спиной. Ему чудится, будто лопатки – зародыши крыльев; в один прекрасный день сын расправит их и взлетит. Эта мысль внушает надежду.

Из каминных труб Пиммса поднимается серый дым. Сесила накрывает очередная волна уничижения; жить в доме, пусть даже большом и величественном, но построенном на земле, выкроенной из отцовского участка, и оплаченном отцовскими деньгами, не является признаком успеха. Родись он в другом теле, покрыл бы себя воинской славой и пожинал плоды своей доблести.

Сесил идет через фруктовый сад к дому по щиколотку в опавших лепестках. Дикая красота запущенного сада совершенно