Александр и Любовь - Александр Сеничев

Выбор Любы мужу очень даже понравился. Гостиница, где они поселились, была устроена в старой церкви (небольшой бывший францисканский монастырь). Блоки разместились в двух комнатах с камином. С холма прекрасный «в полгоризонта» обзор - скалы, островки и открытое море. Рядом один из самых больших маяков Франции. Во дворе -святой Марк «с отломанной головой и львом ужасно смешным». Перед окнами большая смоковница. Выход в океан замыкает разрушенный форт с остатками подъемных мостов и батарей, с настоящим пороховым погребом, казармой и будкой для часового.

Форт, кстати, продается. По до того сходной цене, что Блок даже подумывает: а не купить ли? «Среди валов можно развести хороший сад. Так что это остров, туда можно пройти только во время отлива. На дне ловят креветки и крабов величиной с кулак» (смотрите: снова - крабы! все-таки он человек-алгоритм).

Короче говоря, в Абервраке поэтом овладевает полнейшее благодушие. Его, например, очень устраивает, что Большая Медведица на том же месте. Он купается («уже дольше У часа», а поначалу и двух минут не выдержал - холодно), учится плавать (!). Завтракают они в двенадцать, обедают в семь. Соседи - английская семья: сам - «аргентинский корреспондент из Лондона», жена - одна из первых в Британии женщин, получивших высшее образование, двенадцатилетний сын-клоун и семнадцатилетняя рыже-красная же дочь, играющая на рояле и предпочитающая оксфордских с кембриджскими студентов лондонским. Раз вместе отправились на морскую прогулку, но у Блока тотчас же приключилась морская болезнь и англичане - вернуться пришлось, естественно, всем - отпаивали его коньяком. Всюду ежевика, много цветов, сов и летучих мышей. Чайки кричат очень музыкально вовремя отлива. Собаки кругом очень хорошие. Соседский щенок - вообще чудо: считает своим долгом плавать за ним, устает и Сашура вынужден брать его в воде на руки. И вообще: «очень приятно посвятить месяц жизни бедной и милой Бретани».

Но в последнем письме из Аберврака (естественно -маме) уже и критика. Доктор, видишь ли, вечно пьяный. А заменивший его - вообще горбатый. Хозяин «соврет все, что ни скажет», а супруга его «уморительно ссорится с мужем» и «отвратительно общается с маленьким пасынком, который всегда печален и бледен». Тут же сайгонский жандарм с обжорливой и злою женой. Дальше про местного архитектора, которому не удалось его архитекторство и пришлось жениться на злобной дочери фабриканта (заметьте, французы все плохи, хуже них - только их жены). А полудевы (это мы уже перевели с плохого блокового французского) - «от 6 до 12 лет, которые торчат целый день полуголые на берегу и кричат друг другу голосами уже сиплыми: «Забавляйся со своими мальчишками!»?

И вообще: французская женщина - «существо, не внушающее никаких чувств, кроме брезгливости». И Блок подробно расписывает двух таких, купающихся рядом - с безукоризненными фигурами и молодыми лицами, но холодными, любопытными и похотливыми взглядами. «Они высовывают из воды все части своего тела, на земле задирают юбки почти на голову» и, в общем, «вызывают такие чувства, как свиньи».

Ну, слава богу! Тут он - наш старина-Блок. А мы уж хватились, куда девался давешний человеконенавистник.

Одна печаль: брюзжит не преклонных лет профессор богословия, а тридцатилетний поэт! И, подводя итог месяцу в бедной милой Бретани, он пишет маме: «Я, как истинный русский, все время улыбаюсь злорадно на цивилизацию дреднаутов, дантистов и pucelles (от авт.: те самые «полудевственницы»). По крайней мере, над этой лужей, образовавшейся от человеческой крови, превращенной в грязную воду, можно умыть руки». И в конце письма - «Пиши в Париж».

Париж был вторым их перевалочным пунктом на пути домой (10 дней переваливались). Но сначала подвернулся маленький и старенький Кэмпер, где пришлось задержаться, потому что у Сашуры заложило горло, и поднялась температура. Тут он пьет «до 15 чашек чаю» и съедает «до 10 яиц». Прочитывает до десяти же местных и парижских газет. Далее он скрупулезно описывает каждую зверушку разместившегося под его окном цирка: и слоненка, умеющего представлять полицейского, и обезьянку, умеющую пить кофей, курить, садиться на горшок и много чего кроме, и зебра, который умеет всё то же, что любые цирковые лошади, и прочих собак, кошек и попугаев. Страниц через пять ему «ну, надоело писать» и - «господь с тобой». Угадайте, о ком ни слова в этом длиннющем письме?

Вот именно - о Любе. Ни полслова. Ни намека. Это ж не яйца с газетами! Она просто рядом, при деле и не отсвечивает. Нормально, в общем.

В парижский Лувр они попали в день знаменитой кражи «Джоконды». Ну и ладно: не получилось с Джокондой - Венеру Милосскую охаем. Она, представьте, «с язвительным выражением лица (оттого, что у нее закопчена правая ноздря)». Диваны - потёртые, полы - грязные, стены -тёмные, туристы - как полотёры.

В общем, Парижа Блок, как и Флоренции в позапрошлом году, «не полюбил.   а многое в нем даже возненавидел». Вид на город с Монмартра - не то, что на Москву с Воробьевых гор. А всего месяц назад, по пути на купания (ДО МЕСЯЦА, ПРОВЕДЕННОГО БОК О БОК С ЖЕНОЙ), город показался ему очень даже и ничего.

Здесь, в Париже они и расстаются: Люба выезжает прямиком в Петербург подыскивать новое жилье, а Блоку надо в Бельгию.

И чего, вы думаете, его туда потянуло? Отвечает сам: «Хочу увидеть 18 бегемотов в зоологическом саду в Антверпене». Неюный натуралист Александр Александрович Блок. Во всей своей простоте и незатейливости.

И Антверпен Блоку понравился - бегемоты ж! А вот Брюгге -ровно наоборот: «довольно отчаянная мурья. Лодочник полтора часа таскал меня по каналам.   средневековое старье, какие-то тысячелетние подсолнухи и бузины по берегам.». В Амстердаме его кусают москиты, он «идет смотреть всяких миленьких» (в зоопарк по-нашему) и потом сразу же поедет через Берлин прямиком в Петербург. И Блок будет не Блок, а мы не мы, если не поставим логической точки в этом его путешествии по Европе. В Берлине он узнает об убийстве Столыпина. Угадайте, что помогло «преодолеть суматоху, возникшую от этого в душе»? - «Зоологический сад помог».

Из Германии он ехал ночью «и великолепно спал один в купе 1 класса, дав пруссаку 3 марки». А утром 7 сентября был дома.

Казанова, которого не было. 

Подходящей квартиры Люба не нашла, и Блоки остались на Монетной. Мать с отчимом тем временем поселились на Офицерской (Францу Феликсовичу дали, наконец, бригаду непосредственно в столице). Теперь на Монетную бегают денщики с записочками и гостинцами. А почтальоны - с письмами от Н.Н.-2... Считается, что по возвращении Блок немедленно засел за влекшую его поэму - он вознамеривался сотворить «Возмездие» как этакий русский ответ «Ругон-Маккарам» Золя. Однако дописать эпохалку не суждено и на сей раз: ему определенно мешают.

Эта Наталья Николаевна, в отличие от первой, не только влюбилась в поэта без памяти, но и настойчиво хотела соединить с ним свою жизнь (через пару лет ее папаша лично приедет просить для дочери руки и сердца Блока!). Однако капризной и начитавшейся современных писателей девице было дискомфортно «унижаться», признаваясь поэту в своей великой любви. И она была вынуждена говорить «языком своих горничных», прося «освободить» ее от «унизительного чувства». И после нескольких месяцев активной переписки нервы поэта не выдерживают натиска упрямой молодицы. «Я ненавижу приступы Вашего самолюбия., - пишет ей Блок, - для меня невозможны ни внешние, ни внутренние встречи с Вами.   Вы могли бы быть не только красивой, но и прекрасной, не только «принцессой на горошинке», но и просто принцессой.   Вам угодно встретиться со мной так, как встречаются «незнакомки» с «поэтами». Вы - не «незнакомка», т.е. я требую от Вас, чтобы Вы были больше «незнакомки», так же как требую от себя, чтобы я был не только «поэтом».

Должного эффекта письмо не произвело, пассия упрямо стоит на своем. Тогда Блок высказывается определенней: «В одном письме Вы называете меня подлецом в ответ на мое первое несогласное с Вами письмо. В следующем Вы пишете, что «согласны помириться». В третьем Вы пишете, что я «ни в чем не ошибался» в том письме, за которое Вы меня назвали подлецом... Если бы Вы знали, как я стар и устал от женской ребячливости (а в Ваших последних письмах была только она), то Вы так не писали бы. Вы - ребенок, ужасно мало понимающий в жизни и несерьезно еще относитесь к ней... Больше ничего не могу сказать сейчас, потому что болен и занят... Я не требую, а прошу у Вас чуткости». И это та, с которой он всего полгода назад считал себя «связанным неповторимо единственно»?

Что вообще происходит?

Щеголевой - помните, да? - «НЕ МОГУ». С «принцессы на горошинке» требует чуткости.

Блок откровенно уворачивается от женщин. Как увязать это с его похвальбой о трехстах мужских победах?