Еретик - Мигель Делибес

Они дошли до изгиба старого русла, поросшего тростником, где сновала нахальная сорока. Священник с любопытством разглядывал птицу, не замедляя шага. Солнце все увеличивалось в размерах и краснело, опускаясь за серые холмы на западе. Педро Касалья остановился и спросил:

— Ваша милость обращали внимание на кастильские сумерки?

— Я часто наслаждаюсь ими, — ответил Сальседо. — Закаты солнца на плоскогорье бывают потрясающими.

Они повернули назад. Потянуло вечерней прохладой. Вдалеке виднелись глинобитные домики, над которыми возносился силуэт церкви. На колокольне высились четкие силуэты аистов, уже высидевших птенцов. Педро Касалья вновь посмотрел на заходящее солнце. Его завораживали переливы света. В застывшем воздухе раздался звон колокола. Касалья ускорил шаг. Его глубоко сидящие глаза были обращены к Сальседо:

— Вчера Эразм был нашей надеждой, а сегодня его книги запрещены. Но это не остановит тех, кто продолжает верить в Реформу, которую он предлагал. Возможно, что другой и быть не может. Тридент ничего существенного не принесет.

На следующее утро на небо набежали белые облака. Огонек мчался к Вильявьехе, скача по склонам холмов во весь опор. Сиприано наслаждался быстрой ездой, свежим ветром в лицо и думал о братьях Касалья, об их меланхолическом настроении и реформаторском пыле. Теперь он лучше понимал, почему проповеди Доктора порождали в нем чувство пустоты. В Кастилии эразмизм был искоренен, их дело было проиграно. А ведь еще двадцать лет назад падре Арнальдо заставлял их молиться за церковь, за погибель эразмистского учения. Как можно согласовать столь разное отношение к одному и тому же явлению? Огонек оставил позади Тордесильяс и, достигнув Симанкаса, свернул на большую дорогу, чтобы пересечь Дуэро по римскому мосту в полутора лигах от города.

Тео встретила его так, будто они не виделись месяц. Это была их первая разлука, и она по нему соскучилась. После ужина Страстная Статуя быстро покончила с десертом, и на глазах изумленной Крисанты в десять часов вечера супруги уже отправились в постель. Тео прижимала его к себе, и ему так нравилось чувствовать себя защищенным, укрытым от любой угрозы. Вскоре Страстная Статуя нашла штучку и медоточивым голосом отметила, как хорошо, что муж не забыл сей предмет в Педросе, меж тем как Сальседо силился взобраться по выступам на плато. Он услышал сдавленный хохоток жены, долгий и прерывистый, но это не помешало тому, что спустя несколько мгновений Страстная Статуя вновь затеяла любовную игру. Сиприано удивила ее жадность. Казалось, что Тео, содрогаясь, нанизывала одно любовное соитие на другое, испытывая его стойкость. После четвертого раза, когда этот азарт прошел, Сиприано, совершенно истощенный, укрылся у нее под мышкой. В Педросе ему так недоставало ее тепла: приходилось даже спать, не откидывая капюшона! Теперь, вновь обретя утраченный кров, в тепле и уюте, он чувствовал себя счастливым, хотя и не мог понять поведения Тео.

Проснувшись, он нашел жену раздраженной, недоумевающей, требовательной: оказалось, на пути их семейной жизни возникло неожиданное препятствие.

— Почему у нас нет сыночка, Сиприано? Мы женаты уже большее десяти месяцев и со мной ничего не происходит.

Сальседо ласкал росшие у нее на затылке завитки цвета красного дерева, нанизывал их на пальцы, тщетно пытаясь ее успокоить:

— Послушай, любимая. Это же не происходит по расписанию! — говорил он. — Это не зависит от нашей воли. К тому же мы, Сальседо, никогда не были очень плодовитыми. Ты не должна из-за этого волноваться. Все еще впереди.

Было видно, что Тео много об этом думала.

— Все женщины, Сиприано, когда выходят замуж, рожают детей. Почему ты мне не сказал вовремя о том, что в твоей семье с этим были трудности? Всякий раз, когда твое семя вливается в меня, я думаю, что на этот-то раз получится, и никогда ничего не выходит.

Она была взъерошена и раздосадована, а он пытался убедить ее в том, что все не так страшно:

— Пусть тебя это, милая, не волнует. Мы, Сальседо, всегда по части рождений скуповаты. У моего прадедушки был только один сын, а у дедушки — двое, причем между ними разница в восемь лет. У дяди Игнасио вообще нет детей, и прими во внимание, что моя мать — царство ей небесное! — пять лет лечилась от бесплодия. И ты думаешь, лечение ей помогло?! Да ничуть! Она забеременела четыре года спустя, когда это стало Господу Богу угодно и когда она уже думать об этом позабыла! В какой-то мере это зависит и от расположения звезд. Телу нужно время, чтобы созреть.

— И сколько времени понадобилось твоей матери?

— Ровно девять лет и семь дней. Возможно, время рода Сальседо измеряется не месяцами, а годами. Число, тем не менее, занятное.

Тео колебалась:

— Но… но не больна ли твоя штучка!

— Ты же знаешь, с ней все в порядке. Я тебе говорил о бесплодии Сальседо, но задержка может быть связана и с тобой. Доктор Альменар, в свое время очень знаменитый, говорил, что в двух случаях из трех бесплодна женщина.

Нетерпение Тео выражалось в ненасытной сексуальности. Без сомнения, она думала, что частота половых сношений увеличивает ее шанс забеременеть. Каждую ночь Сиприано пытался ее образумить:

— Дорогая, твоя готовность к зачатию куда важнее числа соитий. Принимай меня расслабившись, с полной готовностью. Не забывай, что я ввожу в твое влагалище каждый раз сотни, тысячи семян, которые ищут место, чтобы произрасти. Но плодоносность зависит не столько от их количества, сколько от почвы, которую ты должна подготовить, чтобы они принялись.

Какое-то время Тео казалась умиротворенной, но она была одержима навязчивой идеей. Ни о чем другом не думала и пользовалась любым предлогом, чтобы о ней напомнить. Сиприано говорил: многие проблемы разрешаются сами собой, когда о них забываешь. И она пыталась забыть, но место навязчивых мыслей занимала мучительная забота о том, как выкинуть их из головы. Тео признавалась мужу:

— Я постоянно думаю о том, что не должна об этом думать — от этого можно рехнуться.

— Почему ты не дашь мне отсрочку? Почему не хочешь подождать несколько лет, прежде чем выносить приговор? Через четыре года тебе будет двадцать семь — лучший возраст для рождения детей.

Тео молчала. Про себя она предоставила ему отсрочку, но мало-помалу ее вера в него иссякала, а вместе с верой и ее сексуальный пыл. Она уже почти не искала штучки а, если это и делала, то без былого жара, нехотя. Она знала, что ее сын должен прийти этим путем, но прошло уже больше года, как она старалась, а он все не приходил. Сальседо видел, что жена пала духом, и пытался занять ее работой в мастерской, но у Тео она вызывала отвращение. Тогда он подумал о том, что начинается сезон стрижки овец, и Тео могла бы провести достаточно долгое время в Ла-Манге, помогая отцу. Но прежде, чем стрижка началась, пришло известие: Телесфоро Мосо, пастух своего тестя, потребовал разделить отару на двоих. Речь шла не о более или менее большом стаде, принадлежащем Телесфоро в составе хозяйской отары, а о разделе всего поровну. Об этом Сегундо и не помышлял. Он прогнал Телесфоро и взял к себе в наложницы Бениту, дочь Хильдардо Альбаррана, пастуха из Вамбы, а законную супругу перевел на положение служанки и стригальщицы за шесть реалов в месяц.

Когда все так обернулось, Тео обосновалась в Ла-Манге. Она сразу поняла терзания Петрони-лы, хотя та не произнесла ни слова и весь день слонялась по дому с поникшим взглядом, кривя рот и морщась. Но дон Сегундо каждое утро напоминал ей о ее месте. Он заставлял ее убирать еще теплую постель, в которой предавался любовным утехам, и стирать нижнее белье любовников. Остаток дня Петронила проводила за стрижкой овец. Не говоря ни слова, она усаживалась на скамеечку и не раскрывала рта, как ни старалась Королева Парамо вызвать ее на разговор. Однажды вечером Тео вышла прогуляться, и ей показалось, что в сумерках перед ней мелькнул силуэт бегущего человека, скрывшегося за стволами дубов. Она серьезно поговорила с отцом — он подвергает себя опасности. Надо бы поберечься. Нет такого человека, который сложа руки будет мириться со своим унижением и смотреть на мучения отвергнутой дочери. Зато Хильдардо Альбарран расхаживал теперь по усадьбе, словно она была его собственностью. Он встречался с доном Сегундо в зале, входил в дом через главный вход, и они довольно долго болтали о том о сем как равные, хотя — надо отдать ему должное — Хильдардо ни о чем не просил. Он видел судьбу Телесфоро и, наученный горьким опытом, понимал, что с доном Сегундо лучше держаться почтительно.

От всех этих дел навязчивое желание Тео притупилось. Теперь она была озабочена не столько тем, чтобы стать матерью, сколько необходимостью уберечь отца. И когда Сиприано ее навещал — это происходило раз в неделю — она могла, как в старые добрые времена, отправиться с ним в горы: гуляя, они спугивали с дубов стаи лесных голубей с зобами, набитыми желудями, или смотрели на вальдшнепов, суетящихся на лесных прогалинах. Сиприано верил в целительную силу рассеяния — он надеялся, что Тео вернется к нормальной жизни и предоставит ему отсрочку прежде, чем признает свое замужество неудавшимся. Но он плохо спал. С тех пор, как он лишился укрытия под мышкой у Тео, у него начала зябнуть голова, во сне он все время крутил ею, а утром у него болела шея. Он вновь стал тем, кем был когда-то — беззащитным ребенком. Чтобы согреть голову, он надевал шапки, шляпы и даже капюшоны, отороченные мехом. Одновременно он пытался заполнить пустоту, образовавшуюся из-за долгого отсутствия Тео, частыми визитами к дяде и тетке. Донья Габриэла, вполне довольная своим положением замужней дамы без потомства, не понимала поведения жены племянника. «В жизни, — говорила она, — есть другие вещи: благотворительные учреждения, больные, голодающие дети, приюты». Желать обрести любой ценой единокровное существо, чтобы излить на него всю любовь, эгоистично. И в глубине души Сиприано с ней соглашался, понимая при этом, что размножение — это величайшее стремление любой женщины в подлунном мире.