Гулящая - Панас Мирный

Христя вышла на кухню. Страх как хотелось ей рассказать обо всем Марье. Если бы Марья спросила у нее, хоть словом обмолвилась, она бы выложила ей все. Но Марья, бледная такая, что глянуть страшно, стояла около стола и молча, не оглядываясь, резала свеклу для борща... "Нет, не сегодня,- подумала Христя.- В другой раз..."

Весь день и Христя и Марья ходили задумчивые, молчаливые: Христе новость не давала покоя,- как мышь скребется в углу, так скребло у нее по сердцу от этой новости. А Марья? Отчего Марья грустна? Ни на кого не взглянет, никому слова не скажет. После обеда Христя заметила у Марьи слезы на глазах. Под вечер Христя побежала за углем в амбар, где Марья всегда спала. Марья сидела там и горько плакала.

- Тетенька! Чего это вы? - спросила Христя.

Та только рукой махнула и уткнулась лицом в подушку. Вечер настал, а вскоре и ночь надвинулась. Марья не наряжалась, как накануне, не умывалась, не повязывала голову платком. Грустная, сидела она в кухне, ждала, когда хозяева лягут спать, и только порой тяжело вздыхала.

Хозяева никуда не собирались, посидели немного на крыльце и скоро легли спать.

- Тетенька! вы в амбаре ляжете? - спросила Христя.

- А что?

- И я с вами лягу: в доме душно.

- Ложись.

Христя схватила рядно, подушку и побежала стелить постель. Марья легла в амбаре, Христя в прирубе. Когда погасили свет, непроглядная темнота охватила ее, ни зги не видно, тьма кромешная! Христя тихо лежит, слушает. Вот раздался треск, шорох послышался, что-то заскреблось. Мышь это скребется или крыса?

- Тетенька!

- Чего тебе?

- Тут крыс нет?

- Откуда я знаю?

Снова тишина. С улицы доносится шум, слышно, как парни кричат "тррр!".

- Так и в деревне хлопцы кричат, когда гуляют на улице,- начала Христя.- А весело гулять с девушками и хлопцами на улице!

- Бывает и весело,- ответила Марья.

- Разве и вы бывали?

- Где я только не бывала? В пекло только не попадала; да и там, верно, хуже не будет, чем здесь!

- Что же с вами было? - полюбопытствовала Христя.

- Много будешь знать - скоро состаришься. Спи лучше.

- Что-то не спится... А вы, тетенька, правду сказали про барыню,немного погодя брякнула Христя.

- Про какую барыню?

- Про нашу.

- Какую правду?

- Что она паныча любит.

- Разве и ты заметила?

Христя стала рассказывать про вчерашнее. И что за диво! Марья сразу ожила, даже к Христе на постель перебралась слушать.

- Ох, боже! чего только эта любовь не делает,- с тяжелым вздохом произнесла она напоследок.

- И что это за любовь такая? - спросила Христя.

- Ведь вот поди ты. Невеличка птичка, а сила в ней большая! Не люби, Христя, никого. Ну ее к бесу, эту любовь!.. Покоя лишишься, ни сон, ни еда на ум не пойдут, а напоследок - еще обманут тебя, как меня, глупую, обманули!

- Кто же вас обманул, тетенька?

- Долго рассказывать, нечего слушать!.. Кто только меня не обманывал? Если бы на них, обманщиков, вылились те слезы, которые я за один раз пролила, они бы с головой потонули в них! А разве это один раз было? боже, боже! И зачем ты мне дал такое сердце проклятое?.. Ничего я с ним не поделаю. Такая уж, видно, моя доля горькая! А может, и доля была счастливая, да паны направили ее на такой путь.

- Какие паны? - спросила Христя.

- Не знаешь? - переспросила Марья.- Свои... Я крепостная была. Да ты, видно, ничего не знаешь. А я?.. Сам черт того не изведал, что мне довелось изведать!.. Чего только не было в моей жизни! - сказала Марья, подумав, и стала рассказывать.

- Мы были крепостные. Немного нас было: отец, мать да я - вот и вся семья. Жили мы в Яковцах - деревня такая. Ты не гляди, что я теперь такая стала,- постарела, подурнела; а смолоду я была красивая, бойкая, веселая... и язычок у меня был остер. Вся деревня смеялась моим шуточкам, всем хлопцам и девушкам я давала прозвища. Не девка была - огонь!.. Мать меня любила души во мне не чаяла. Бывало, задержусь где-нибудь - она уж в тревоге, она уж в слезы. Как же? - дочка единственная!.. Может, и отец любил, да некогда было ему за панщиной свою любовь показывать. Как погонят, бывало, на работу, так за месяц разве только один раз домой наведается. Он был бондарь и все на панском дворе пропадал, а мать одна со мною. Отец худой был, тощий, заморенный; придет, бывало, домой - и сляжет... Мать возится с больным, а я себе гуляю... Вот и выгулялась здоровая такая, дородная! Ты вот немного на меня похожа... Мне уж семнадцатый годок пошел, хлопцы около меня, как хмель вокруг тычины, вьются, а больше всех Василь Будненко. Чернявый, кудрявый; не хлопец - а картина! Люди говорили: "Вот бы поженить - пара была бы на славу!.." Оно бы, может, так и случилось, да... Отец все хирел, кашлял, таял как свеча, на ногах, сердечный, и умер. Ну, известное дело, после смерти отца забот и хлопот не оберешься. Если бы Василь был посмелее, может, мы и поженились бы, да он все ждал, пока отцу год кончится. Мне-то он так сказал, а матери - ни слова. Жду я, когда кончится год. Уж два месяца прошло. Как вдруг приходит к нам управитель: "Тебе, Явдоха, приказ: перебираться с дочкой на панский двор, а сюда дворового Якименко переведут..." Господи! Уж и наплакались мы тогда с матерью, долю свою проклиная! А люди в один голос: "Ну, пропала Марья, конец теперь ей!.." Мать плачет, убивается, а мне что-то страшно так. Не приведи бог, повесят или утопят, жить-то ведь вон как хочется! Может, и лучше было бы, если б повесили или утопили: меньше горя хлебнула бы. Так нет же, до сей поры по свету мыкаюсь! Переехали мы на панский двор. Там бабы да девки друг с дружкой все шепчутся, на меня посматривают и ухмыляются. А мать знай слезами обливается...

"Не плачь, старуха,- как сейчас, слышу голос кузнеца Спиридона.- Вон у тебя не дочка, а картина: не даст в обиду! Заступится перед паном. Еще награду получишь за то, что вырастила такую".

Все со смеху так и покатились, а мать пуще заплакала! А я стою около матери потерянная: и на людей-то страшно мне глянуть, а сердце чуть не выскочит!

Вдруг зашумели кругом: пан идет. Все расступились, кланяются. Перед нами как из-под земли вырос пан - горбатый, кривоногий, рябой, да еще с бородой, как у еврея.

"Ну-ка, где эта красавица?" - спрашивает он. Впился в меня своими маленькими мышиными глазками из-под косматых рыжих бровей - я так и обомлела; гляжу на мать, а она как стена белая.

"Ничего, ничего,- говорит пан, ухмыляясь и показывая в ухмылке свои гнилые зубы.- Дочку нарядить да в комнаты; а мать и на кухне послужит".

Мать в ноги: "Пан мой милый, соколик мой ясный!.." - просит, рыдает.

"Чего ты, говорит, глупая, воешь? Разве твоей дочке худо будет? Не бойся, худо не будет".

Мать как припала к его ногам, так и замерла.

"Поднимите старуху,- приказывает пан,- да проветрите, а молодую в комнаты отведите". Сказал - и поковылял к дому.

Два мужика, недолго думая,- хвать меня под руки! и потащили в комнаты. Там передали меня какой-то курносой, мордастой старухе. Та повела еще дальше и давай уговаривать: ты, мол, не бойся, тебе хорошо тут будет. Велела мне снять платье, в котором я пришла, надеть то, какое она укажет... Наряжает меня да все похваливает: вот, мол, какая красавица да как пану понравилась. Одела она меня, к зеркалу подвела: в первый раз я в зеркало смотрелась. Глянула - и обомлела! Я это или не я? Разряжена, разодета, как панночка... В тот же день пришлось с девичеством мне распроститься!..

И Марья засмеялась сквозь слезы. Мороз пробежал по спине у Христи от этого смеха.

- Ох, теперь смешно,- подхватывая прерванную нить разговора, снова начала Марья,- а тогда не до смеха мне было. Как я тогда плакала, как убивалась! Все понапрасну... Заперли меня в одной комнате и никуда не пускали. За весь день маковой росинки у меня во рту не было, а вечером снова пан идет... Кривоногий, так змеей вокруг меня и вьется. Такое меня зло взяло! Глянула на него, тошно мне стало, зло под самое сердце мне подступило. Ну, думаю, всему бывает конец, да как кинусь на него, как схвачу за горло, пальцами так и впилась! Вижу, посинел он, глаза кровью налились... силится вздохнуть. А я все душу да приговариваю: "А что, поглумился, а что, потешился?" Собрался он как-то с силами, изловчился да как даст мне в левое ухо,- так в голове у меня и загудело! Звон у меня в голове, а в глазах темно-темно. Что дальше было, не помню. Знаю, очнулась я на полу в луже крови. Ходит около меня старуха, которая меня наряжала, шамкает беззубым ртом, ругается... Неделю целую лежала я пластом; месяц целый сходили синяки с тела. Выздоровела, опять взяли меня в комнаты, горшок пану приставили держать... Вон оно дело какое! Бывало, стоишь, а он ни с того ни с сего - хрясь тебя по щеке! "Почему не убираешь?" - орет. Наклонишься, а он как саданет тебя кулаком по спине. Измывался хуже, чем над скотиной!.. Стерпела я раз, глотая горькие слезы, стерпела другой и третий. В четвертый вскипела я вся опять... да чуть не полный горшок и выплеснула на него... Господи!.. отродясь я ничего страшнее не видывала, чем пан в ту минуту. Весь дрожит, глаза сверкают, в лице меняется: то как рак покраснеет, то сразу белый сделается, аж синий, а ручьи с него так и текут... И смех и грех!.. Я скорее бежать. Да куда убежишь? Тут меня сразу и схватили. Ох, и было мне! Держат меня за руки, а он лютый, как змей, так и скачет около меня... "Лижи! языком слизывай!" - орет. Да хрясь! - меня в один висок, подскочит с другой стороны -хрясь в другой! Избил меня так, что места живого не осталось! Заперли меня не в комнату, а в свиной садок. Неделю целую я там, как свинья, лежала. Утром, бывало, придут, принесут мне поесть - сухарь заплесневелый да помоев вместо воды. Вот и живи! Или селедки дадут, а воды не дадут... Жаждой томят. А дворовые сойдутся хрюкают, хохочут. В пекле хуже не будет, чем мне было тогда! И ведь вот не пропала. Живуча как кошка! - прибавила со смехом Марья.