Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях - Егор Петрович Ковалевский

не рассчитали, что лавка, служившая нам убежищем, отстояла версты за три от дворца, а частые жертвы покойнице на дороге, причиняли неизбежные остановки. Случается еще, что, при переносе покойника на кладбище идут черепашьим ходом, то есть, делают два шага вперед и потом шаг назад, чтоб показать отчаяние остающихся в живых, которые никак не хотят расстаться с гробом, и едва понесут его, требуют назад. В Китае много подобных тонкостей и каждая имеет какое-нибудь значение; тут ничего не делается спроста. Они-то, эти тонкости, и составляют кодекс китайских церемоний и приличий. Незнающий их почитается невеждой, варваром.

Наконец, около полудня, проехала группа всадников, в числе которых один только казался если не печальным, то довольно мрачным, что придавало его резким чертам выражение силы и энергии, которых следы еще можно встретить в маньчжурских физиономиях, но никогда в китайских; ему было лет 35, роста был он среднего, собой красив и статен: это был брат богдохана, старший сын покойной Тай-хоу. Эти всадники уехали вперед, чтоб приготовиться к жертвоприношению. Вслед за ними понесли высокий красный столб с флагом: такой столб всегда ставится у ворот покойника. Вскоре показалось погребальное шествие. Оно открывалось верблюдами, навьюченными юртами; за ними вели около сотни белых лошадей, оседланных и неоседланных; далее – толпы носильщиков с ящиками, покрытыми желтой шелковой материей: предполагается, что в этих ящиках приданое покойницы, которое должно следовать за ней в дальнейший путь, то есть быть сожжено у ее гроба; но говорят, под чехлами просто пустые корзины; еще далее, несли мебель, посуду, множество значков, потом тянулись толпы евнухов, бывших слуг усопшей, которых обязанность состояла в том, чтоб оплакивать покойницу: они выли страшно; наконец, показались распорядители погребального шествия и, в заключение, гроб, прикрытый богатым балдахином из желтой шелковой материи, вышитой драконами, с золотым шаром наверху. Гроб несли девяносто четыре человека и сопровождали слуги и служанки покойной – все, разумеется, в глубоком трауре, то есть женщины в белых серпянковых платьях, а мужчины в таких же халатах и бараньих курмах шерстью вверх.

Я забыл сказать, что перед гробом шло несколько человек, кидавших вверх горсти лоскутков бумаги: предполагается, что это деньги, кидаемые в народ; народ также только предполагается, потому что, как мы заметили, на улицы никого посторонних не пускают. Вообще иллюзия занимает важное место в Китае. Человеку свойственно заблуждение, говорит старая, как Китай, аксиома; китаец еще верит, что он первый человек на земле, что его богдохан – властитель мира; что только китайцы учены и образованы, а все другие народы варвары, или много, много что торгаши, купчишки; только русские еще кое-как понатерлись около соседей. Не образумила китайцев и английская война, да и не могла образумить. Действительно, что сделали по их понятиям англичане? Набег, с целью добыть от них побольше денег. Тоже делали прежде их монголы и сами маньчжуры.

Невольно увлеченные общим примером, мы тоже глядели на печальную процессию, как на зрелище, где каждый разыгрывал заранее затверженную роль; евнухи выли громко и внятно, носильщики в раз взмахивали свободной рукой; наш президент, то есть президент Пекинской Палаты Внешних Сношений, высокий, рябой, шел перед гробом в качестве племянника Тай-хоу и одного из распорядителей церемониала. Но эффектнее всего была сцена верблюдов, навьюченных юртами: плавно и важно выступали они, подняв высоко головы вверх; фигура верблюда, и без того довольно печальная, казалась еще печальнее, еще мрачнее под светло желтым покрывалом, на светлой картине, где только и видны были желтые шелковые материи с золотом или белые одежды сопутствовавших гроб. Как многозначительна мысль этих юрт! Маньчжуры теперь даже и на родине редко употребляют юрты и вообще перестают быть кочевым народом; а в Пекине и в Китае живут постоянно в домах, так же точно, как и китайцы; тем не менее, однако, близ дворца постоянно стоит юрта, как бы для напоминания того, чем были некогда нынешние повелители Китая. Обыкновение это ввели, кажется, еще монголы. И что такое собственно здешняя жизнь, как не временное кочевье? Не для чего воздвигать постоянных жилищ: достаточно юрты, которую раскинут в последний раз у вашей могилы, потом сожгут – и всему житейскому конец…

В заключение поместим здесь указ богдохана, объявленный вскоре после смерти Тай-Хоу, где, как увидите, приведены достаточные причины, почему китайскому Хуан-ди не должно слишком предаваться горести.

Верховный Указ, данный Правления Дао-гуан 29 года, XII луны 13 числа (1850 года января 13).

«Двадцать девять лет минуло с тех пор, как я с почтением принял на свое сыновнее попечение вдовствующую Тай-Хоу. Не смотря на глубокую старость, она была бодра и здорова, и я сердечно радовался ее благоденствию и счастью, сохраняя тайно в душе моей сладостную надежду на продолжение дивных лет ее. Возвратясь, вместе с ней, 7-го числа из нашего загородного дворца в столицу, я несколько дней сряду являлся к ней для поклонения. Вдруг она почувствовала себя нездоровой. Я думал, что чрез несколько дней состояние здоровья ее совершенно поправится; однако, вопреки ожиданию, старческая слабость и болезнь с каждым днем увеличивались и наконец 11-го числа, в час обезьяны (в 4 пополудни), дух ее вознесся на небо. Поистине, моей горести и скорби нет пределов! С душевным сокрушением размышляя о том, какие великие милости и особенную любовь я восприял от моей премудрой и добродетельнейшей матери Сяо-ци-жуй-хуан-хоу, вознесшейся на небо, сколько сладостных надежд питал на то, что могу еще очень долго служить ей, лишенный счастья зреть небесный лик ее, я ничем не могу утешиться и облегчить моей горести.

«Мое сердце не может быть спокойно, если, согласно с оставленным завещанием усопшей, я сниму траур после 27 дней; и потому, сверх стодневного большого траура, я буду носить в течение 27 месяцев простое черное платье, чтоб показать мою искреннюю горесть. Вместе с тем в своем премудром завещании покойная изволила приказать мне не слишком предаваться печали ради моей преклонной старости, достигшей уж семидесяти лет, но управление страной считать важнейшим делом. Смею ли не исполнить со всей готовностью ее приказаний? К тому же, в день ее смерти, князья и чиновники подали мне доклад, прося не слишком предаваться горестным мыслям, но поступать по правилам, которые при таких же обстоятельствах наблюдал покойный дед мой Гао-узун-чунь-хуан-ди. (Цян-лун). Соизволяя на их прошение, я ежедневно после возлияния, по-прежнему буду жить в зале Ян-синь-дянь[26]; все дела, относящиеся до обрядов великого траура, поручаю моему брату, князю 1-й степени Мянь-юй, князю 2-ой степени Узай-цюань, министру Циин и председателю Палаты Чинов Винь-Цин; вменяю им в обязанность обо всем,