(Не) настоящий ангел - Амалия Март

ностальгических воспоминаний, — кривлюсь я.

— Странно, но, с тех пор как приехал, эти воспоминания не оставляют, — тихо комментирует Антон. — Эта квартира словно все еще ими живет.

Вода, тряпка, ведро. Сосредоточимся на этом, а не на тупой боли в груди.

— Это проблема всех старых домов, — проглатываю ком в горле, мешающий говорить.

— Да, наверное, — легко соглашается он.

Слишком легко. Мы словно два игрока на поле Монополии, еще делаем ходы, хотя оба обанкротились. Я знаю, о чем он. Стоит переступить мамин порог, меня тоже окатывает это странное чувство, словно я и не уезжала. И он — нет.

Хотя уехал.

Мы молча продолжаем уборку. Но теперь это какая-то другая тишина: не раздраженная обстоятельствами и не наполненная иррациональным желанием. Другая. Не знаю какая. Может печальная? Потому что мне какого-то черта грустно.

— Боже, ну и свалка тут у тебя, — выгребаю из-под кровати намокшую коробку с каким-то хламом. А затем еще одну. — Кажется, я нашла твой тайник с порнухой.

— Дай сюда, — подтягивает к себе барахло и начинает перебирать, пока я выгоняю из укромного уголка воду. — Кассеты, — озвучивает содержимое Арсеньев. — Камера.

Я поворачиваюсь и одариваю его многозначительным взглядом.

— Это не порнуха, — серьезно отвечает он, продолжая перебирать содержимое одной из коробок.

— Что за камера?

— Отец из Германии привез. Я снимал все подряд, хотел на «Сам себе режиссер» попасть.

— Куда?

— Передача такая была. Ты мелкая, не помнишь, — сосредоточенно вертя в руках бандуру, комментирует он.

— А на кассетах что?

— Не помню уже.

Я кидаю тряпку на ведро и придвигаюсь ближе к коробкам.

— А во второй что? — вынимаю какую-то деревянную доску с выжженным цветком на ней.

— Реальный хлам, — Арсеньев на минуту отрывается от своей камеры, кидает взгляд на содержимое второй коробки, а затем снова принимается вертеть в руках странную бандуру. — Интересно, она еще жива?

Ох уж эти мальчишки и их игрушки.

Закатываю глаза, кидаю доску обратно в коробку и встаю. Беру ведро с водой и тащу в ванную. По пути меня встречает все еще встревоженный Вискас. Громко мявкает, поднимая шерсть дыбом.

— Не бойся, вшивый, не по твою душу вода.

Выливаю воду, выжимаю тряпку, устало опускаюсь на бортик ванной. Из зеркала на меня смотрит взмыленная раскрасневшаяся физиономия. Старая футболка на груди промокла, штаны висят шатром. Устала. Голодная. Надо домой.

Мою руки, споласкиваю лицо водой, распускаю собранные на макушке волосы. Переодеться и домой, да.

Выхожу в коридор и слышу громкий детский смех. В квартире. Меня глючит от усталости? Иду на звук, застаю Арсеньева практически в той же позе, что оставила: сидящий по-турецки на полу с камерой в руках, с одним лишь отличием — от розетки к камере тянется провод, а на маленьком экранчике идет какое-то рябящее видео.

— Дурак! — раздается звонкий детский голос. Злой, знакомый.

Я опускаюсь на колени рядом с Антоном и заглядываю в камеру. Мелкая девчонка с огромным бантом на голове громко воет, некрасиво исказив лицо.

— Ан-гелина — дура-чина, — смеется мальчишка за кадром. — В рот набрала вазе-лина!

Девчонка принимается вопить еще истошнее, размазывая по лицу грязные разводы. В этой несчастной девочке в красивом синем платьице я с удивлением узнаю себя. Не помню такой, но узнаю по фотографиям из маминых альбомов.

— Ну и придурком же ты был, — шепчу, завороженная картинкой.

Вот шестилетняя я издаю последний всхлип, поджимаю губы и бросаюсь на обидчика с камнем в руке. Видео обрывается. Так ему!

— Ты мне объектив тогда поцарапала, — складывая выдвижной дисплей, говорит Арсеньев. — Это последняя запись.

— Так тебе и надо! — возмущаюсь, толкая его в плечо. — Ты был просто ужасен.

— Кто бы говорил, — вытаскивает кассету из камеры и аккуратно складывает в футляр. Тянется за следующим.

— Ты мне все детство испоганил, — шепчу, придвигаясь ближе. Хочу увидеть еще.

«Ну конечно» — звучит едва слышно. Чувствую на щеке горячий взгляд, но ответным Арсеньева не удостаиваю. Всматриваюсь в камеру. Экран снова загорается, идет черно-белая рябь, появляются цифры в углу и, наконец, картинка. Собака гоняется по двору за пакетом. Очень интересно.

Видео меня не увлекает, поэтому на первый план лезут детали, которые я не заметила сразу: например, что мы сидим очень близко и его пылающая жаром кожа почти касается моей; а еще, что нос забивается мужским терпким запахом, который бывает после активной физической нагрузке. И в довершение: что меня все это возбуждает.

Антон снова меняет кассету. На ней снова я, примерно того же возраста, что на предыдущем видео, плету из одуванчиков венок. Съемка идет издалека, но постепенно приближается. Со мной рядом какая-то девочка, не помню ее, она раскладывает одуванчики в ряд, чтобы было мне удобнее. Мой верный адепт, очевидно.

— Я прелесть, — улыбаюсь, смотря на себя мелкую. В сарафане с крупными клубничками и белой панаме. Лицо сосредоточенное, но умиротворенное. Я не из тех, кто не любит смотреть на себя со стороны, могу часами разглядывать старые фотки или видео, камера любит меня. Очевидно, с самого детства.

— Да ты была порождением зла, — комментирует мое видео Арсеньев.

— Ничего подобного! Это ты все время меня задирал, — машу на коробку, в которую он кинул предыдущую кассету с явным подтверждением сего факта.

— Я просто отвечал тебе твоей же монетой. Ты помнишь, как обзывалась? А как все время выставляла меня виноватым? Или как пакостила втихаря?

— О чем ты вообще? Не было такого!

Мы больше не смотрим видео. Только в глаза друг другу.

— Ну, конечно. Как удобно ничего не помнить, — скептически изгибает губы.

— Не помню, потому что такого не было!