Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

своего детства, которого узнала недавно в детских иллюстрациях к Маршаку, пока набирала сыну дошкольную библиотеку. Вот он, мой идеал мужчины, в бытовом стихотворении «Хороший день», которое звучит для меня, как сказка. Это стихотворение о хорошем дне с папой, который в моем детстве не задержался ни на один полный день, да и здесь, на картинках Ювеналия Коровина, будто бы отсутствует. Ослепительно сияющая белым лицом, недостижимо рослая фигура в крупно бликующих, отражающих мой ищущий взгляд очках – нет, я не верю, что с такими папами, такими мужчинами бывают хорошие дни, что с ними можно вот так запросто в метро, в зоопарк и домой к маме, что они не растворятся в толпе по дороге и что сквозь отсвечивающие заслонки очков они хоть раз посмотрят на меня.

Холод одиночества, и холод мужчины, не поддающегося отношениям. Сказочная одиссея большинства женщин, с размаху ожиданий налетающих на скалу реальных знакомств. Только в беременность, когда мы с теперешним, а тогда все еще будущим мужем на перекладных трамваях добирались до ближайшего и оголтело дорогого Ленинградского рынка за домашним творогом и железообогащенным мясом – «Беременная должна съедать вот такой стейк говядины каждый день», – говаривала мне врач и показывала кусок размером с роликовый конек, а я рыдалась маме, что мне никогда столько мяса не съесть, – только тогда я начала понемногу осознавать, что значило бы – выносить и растить ребенка одной. Как моя мама, которая, конечно, справилась, но теперь я узнавала, какой ценой. И еще смешнее стало от давнего совета счастливого мужа одной подруги: мол, да родите себе, девочки, мужа, про которого жена рассказывала, что в беременность он завязывал ей шнурки на ботинках.

Шнурки сама – это не просто когда некого попросить завязать, донести, починить, домыть. Это другое состояние сознания, которое начисто забывается, стоит начать жить на двоих. Поэтому так мало действенны советы женатых друзей и замужних подруг. С той стороны не помнится, как там, с этой. Когда-то моя университетская подруга с высоты удачного замужества посоветовала: Лера, не хоти замуж. И недавно я едва удержалась, чтобы не сказать то же другой подруге в поисках.

Не хоти замуж – все равно что сказать: не хоти жить. Только родив и покрутившись за молчаливо и четко справляющимся с моими затруднениями мужем, я поняла цену женскому одиночеству. Не хотеть замуж – значит выбрать путь воина, который всегда настороже. Путь подвига, когда атакуешь один, а противник каждый раз превосходит тебя ровно вдвое. Путь моей мамы, которой всегда казалось проще срочно сделать самой, чем дождаться, пока помогут. Теперь, когда ее нет, мне кажется, что женщина, выбирая одиночество, выбирает смерть.

Я же искала того, кто не бросит, кто будет со мной круглым и теплым, в кого уткнусь, как в мать. Я не могла перенести, что отцы уходят. Что, выбирая мужчину, я выбираю жизнь, а она поворачивается ко мне спиной, унывает от тревоги, устает от претензий, тускнеет от тесноты и наконец сливается через первую же трещину в полу и вот уже бурлит, громокипит и бьет ключом там, где ей вольней, где ей доверяют, где любят ее дерзкой, непредсказуемой, не до конца понятной.

Только так и можно объяснить тот факт, что мужчину своей мечты скорее встретит та, кто согласилась на одиночество. Признала, что жизнью нельзя завладеть. Что ни хитростью, ни компромиссом, ни по договору обмена, ни мытьем, ни катаньем жизнь не дается. Дается – даром. И хотя сегодня столько способов познакомиться, что грех не испробовать, все же главной женской доблестью остается самая архаичная: ждать. Ждать, пока случится то, что может ведь и никогда не случиться. Дар жизни – он даровой, да никому конкретно и не обещанный.

Это как жить, зная ведь, что вроде как все равно умрешь. Женщина, выбирая одиночество, выбирает смерть, говорю я. Но именно поэтому только она и живет, пока другие ждут, изнывают, охотятся, перебирают варианты, гадают, клянчат, клянут и тоскуют, выясняя, что с ними не так. Мою маму доконал путь воина, уверена я, и едва ли не осуждаю ее за то, что выбрала надрываться за двоих и биться до самой смерти. Зато она, кажется, никогда не знала этой липкой тоски по мужчине, притяжения к его уходящей спине, мании опоры, которые столько лет сбивали меня с толку. Я выбирала жизнь – и проигрывала. Хотела быть под защитой – и вынуждена была обороняться. Хотела жить вместе – и обнаруживала, что резко одергиваю мужа, мешающего мне перед сном дослушать аудиокнигу. Хотела делиться лучшими впечатлениями – и резюмировала, что уже одна побывала во всех путешествиях мечты.

К концу жизни мама поменяла приоритеты. Полюбила ложку лопаточкой, которую раньше раздраженно требовала заменить, едва протянешь. И вдруг сказала с дивана, все реже и накороче ее отпускавшего: «Что я себе устроила? Могла ведь и замуж выйти». Это был второй момент ее откровенности, а первый я прошляпила. «Что ты почувствовала, – спросила меня мама, когда я с удовлетворением от пройденной части квеста сообщила ей, что мы с первым мужем заглянули в ЗАГС. – Что ты почувствовала, когда вы подали заявления?» – «Ничего», – прямодушно призналась я, глупо улыбаясь. «Ну и дура», – насупилась мама, и я тут только поняла, что передо мной открыли и снова запечатали наглухо тайную дверцу, о которой я не подозревала. Мама впервые спрашивала меня не как старшая, опекая, а будто робко и чуть заискивая: расскажи, мол, про то, чего мне узнать не довелось? Но я ответила, как ответила, и мама поняла, что со мной, хоть и заполучившей в заявлении жениха, все еще рано говорить на равных.

Не хотеть замуж гораздо проще, замужем побывав. Я встала на путь воина, когда поняла, что семейная жизнь с чужим человеком – это биться за двоих, впрягшись в обоз. С самим моим желанием – замуж – оказалось что-то не то.

Формулу настоящей любви я вывела как-то раз, выходя из окраинного своего метро к аллее с видом на храм-новостройку, который теперь всегда представляется мне, стоит припомнить ту мысль, мгновенное откровение, хотя думала я тогда, выбирая мучительно, вовсе не о любви, а о сомнительном, но амбициозном предложении по работе.

«От этой работы мне не нужно ничего, кроме этой работы», – подумала я и выбрала. Не столько ее, сколько непроницаемо сдержанного мужчину, с которым тогда только начинала крутить неуверенный пунктирный роман.

От этого мужчины мне не нужно ничего, кроме этого мужчины. Вот формула настоящей любви – и