Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

землю и под те самые небеса.

И знаешь, полегчало. Не скажу, что я все в жизни и в себе понял, но определилась точка отсчета, почуял я спиною своей ту самую печку, от которой и можно плясать, увидел в жизни совершенно определенный и верный для себя центр, где все и связано.

Не думаю о том, что мой опыт универсален. Повторяю — сколько людей — столько путей. Но я считаю, что жизненный центр — это любовь к родине, не вообще, а к совершенно конкретной земле, вот этой области, этого района, этого сельсовета, этого колхоза.

Узко?

А ты посмотри иначе — ведь, любя эту землю, я не могу не представить и даже очень ясно себе представляю, что земля и другой области, другого района, другого сельсовета и колхоза, как и земля другой республики и другой страны, ведь она тоже, обязательно, непременно так же, как моя земля, — кем-то живым и единственно рожденным любима и лелеема, кого-то живого спасла в его самый трудный час жизни, отвратив от разрушения! И я, любящий свою маленькую землю, — только я и могу понять, что нет на всей планете другой земли, которая была бы нелюбима, о которой бы не слагались песни, не писались бы стихи и романы… А если и есть где такая земля, которую никто из живущих на ней не любит, то живут на ней либо невольники, либо нелюди…

Чувство родины начинается с совершенно конкретного чувства родственности этой маленькой земле своей деревни, поселка, городка твоего, улицы, двора…

Как ты понимал и чувствовал, что тропинки твоего детства, прогретые солнцем уголки, все места, где ты ходил с мамой, где впервые обратил на тебя внимание отец и взял с собой на покос, где впервые ты ощутил, как жизнь хороша и свободна, где ты увидел девочку, о которой и сейчас вспоминаешь с добротою, как о прекрасном цветке, — как ты чувствовал, как понимал, как сживался с мыслью о том, что все это — весь этот мир по воле, тебе непонятной и чужой, скрыт под слоем мутной, полустоячей воды? Там, под водою, которая становится к августу у берегов густо-зеленой кашей, зацветает и удушливо пахнет, под нею, с больными лещами, не могущими уйти под воду, — твоя земля…

Потому, друг мой, и тянет тебя в Ситниковэ, потому и пронзает тебя на этих полянах странное и тревожное чувство, что ты когда-то, точно в другой жизни, был здесь и все это видел и знаешь до самых мелких деталей и подробностей.

Надо растить в себе это чувство узнавания родины.

Надо растить его, надо быть открытым земле нашей, принимать в душу все ее черточки и все ее места, как свои, родные, чтобы и ко всей Родине относиться с таким же полным, с таким же живым, неофициозным чувством, с каким ты относишься к родительскому дому.

Потому ли меня где-нибудь на Алтае, на Ябоганском перевале в светлый летний предвечерний час вдруг охватывают все те же светлые ощущения, что и на берегу родной речушки Антропки в Колыванском районе нашей области, что на Алтае — красиво? Или потому, что эта земля древняя и экосфера ее богаче другой земли, здесь люди оставили больше следов своей духовной деятельности? А может быть потому, что дела алтайцев, их песни, их сказки, их проблемы — давно я уже понимаю и чувствую своими проблемами, своими сказками и песнями? Или объяснение того великого любовного волнения, что берет душу на Алтае без остатка, надо искать в незапамятных временах, когда древнейшие предки моих древних предков именно отсюда пошли на Запад и, меняя поколение за поколением, дошли до Урала и перевалили за Урал, а потом с волною русских вернулись обратно в отряде Ермака на свою прапрародину? Не потому ли так стремительно, как нигде и никогда в истории человечества, Россия освоила великие и не всегда дружелюбно настроенные по отношению к этому освоению природные пространства? Не потому ли исходно не возникали у русских конфликты с коренными обитателями Сибири, подобные тем, что привели индейцев Северной Америки к исчезновению?

По Алтаю, писал А. П. Окладников в книге «Петроглифы Центральной Азии» (Л., «Наука», 1980), «издревле проходил своего рода водораздел между двумя древнейшими этнографическими областями Азии… К западу от этих мест на протяжении тысячелетий располагались со своими кочевьями и земледельческими оазисами скифские и сакские племена, а также их предшественники, носители андроновской, Окуневской и афанасьевской культур. Они были по физическому строению европеоидами, речь их была индоевропейской. На Востоке существовал мир алтайских племен, на Западе — индоевропейских. Оба эти мира тысячелетиялли соприкасались и взаимодействовали в стране гор и степей, где проходят великие горные цепи… Алтая».

В Сибири была встреча братьев.

Значит, приезжая на Алтай — я приезжаю на родину.

О, сколь благословенно будет то время, когда уже не только отдельные области континента, но и каждая часть его, но и весь он будет восприниматься душой, как единая Родина Человека!

Не о том ли и говорил Велимир Хлебников, когда на заре века писал, что сознание славян — с освоением Сибири — должно становиться континентальным.

Говоря о Сибири, мы говорим о будущем страны.

Думая о сибиряках, мы думаем о будущем нации, о том человеческом сплаве, в состав которого исторически вошли самые смелые и решительные русские люди и столь же смелые и противоборствующие обстоятельствам жизни представители других народов, живших здесь испокон веку, которые, конечно же, и не предполагали заложения этим будущей новой человеческой породы — сибиряков.

Если что и невозможно похитить, то это — культуру.

Ее можно разрушить, исказить, утратить, но нельзя присвоить или украсть. Человек, принявший иную культуру, становится иным. Так и русские люди, пришедшие в Сибирь, не могли не освоить начала той культуры, которая тут сложилась до них за тысячелетия жизни коренных народов.

Но русские принесли с собой и свою культуру за Урал — культуру хлебопашцев. И потому они не только осваивались на новом месте и приобретали новые трудовые навыки в новой природной ситуации, но и преображали географию и пейзаж Сибири плугом, косою, топором; они передавали свое занятие — хлебопашество — коренным народам, а вместе с ним и свою культуру.

Так и началось слияние, которому теперь не будет конца.

Так и появилась основа для того, что мы теперь с полным на то основанием называем культурой Сибири или Советской Северной Азии.

Нам здесь жить, а не только прилетать сюда за северным рублем из Ивано-Франковска, чтобы,